Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Недавно в Переделкинской библиотеке, по моему совету, руководитель литературного кружка, Саша, читал детям вслух «Честное слово». Слушали очень хорошо, особенно девочки (этика!). Потом им дали пластилин, они лепили. Все лепили домик и мальчика на часах. Настоящий домик (не склад) и мальчика почему-то с ружьем. Одна девочка, вылепив домик и часового, спросила меня:
— А как вылепить слово? Честное? Которое он дал?
_____________________
Книгу я сдала; на днях месяц как она лежит в редакции и у С. Я. Редактор читает, С. Я. — никак. И назад не отдает.
Вам пока не посылаю, потому что буду сильно править VI главу.
Дорогая Лидочка!
Вот уже пятый день мы в Малеевке, и на каждом шагу я вспоминаю Вас и Вашу повесть — и на прогулке, и в парке, и на берендеевой тропе в лесу, и за овальным столиком в столовой.
Все Ваши предсказания сбываются: дом нам «активно не понравился», но стоило выйти из-под его тяжелых сводов и отойти шагов на сто-двести — и все забылось, и простилось, и на все, так сказать, наплевать.
Очарование здешних мест, действительно, пером не описать. Давно я не испытывал такого ликования от общения с природой. Смотрим и не насмотримся, дышим и не надышимся.
Успели побывать дважды в Старой Рузе, ездили на автобусе в Рузу.
Встретили нас, ленинградцев, как и следовало ожидать, негостеприимно, комнату дали маленькую, одиночную, сплю я, как собачка при барыне, на диванчике. Вначале нам хотелось поворчать и пожаловаться, но потом мы поняли, что не в этом счастье, и наплевали и на комнату, и на диван. (Каково после этого спать на нем?)
Чувствую я себя лучше. Мне позволили принимать ванны. И я принимаю их.
Дорогой Алексей Иванович.
Вот и не удалось мне приехать к Вам в Малеевку, устроить себе этот праздник.
В тот день, когда я собиралась к Вам, — явилась комиссия в библиотеку и мне пришлось сидеть на месте.
А так хотелось повидаться и вместе побродить по снегу.
Теперь я к Вам с просьбой, милый друг.
Моя книга должна идти в набор 28 февраля. Если не пойдет — отложится очень надолго. Я до сих пор не могла ни Вам, ни К. И. дать прочитать V и VI — т. е. по новому исчислению VI и VII главы — т. к. попала в капкан: один экземпляр — у редактора, второй — у Глоцера, проверяющего цитаты, третий у С. Я. в Барвихе… С. Я. и читать не читал и отдавать не отдавал… Наконец завтра я еду в Барвиху и беру — прочел или нет. И самое позднее послезавтра — посылаю Вам две — или одну последнюю — главу: «Маршак-редактор». Кажется, она совсем не удалась мне; я ее писала в очень трудное время, переполненное кляузами, скандалами, судами — а также горями; исправить ее по существуя уже не могу. Но судорожно пытаюсь исправить хоть мелочи. И вот, дорогой друг, просьба: прочтите как можно скорее и верните мне… Ваши замечания и экземпляр нужны до зарезу.
Дорогая Лидочка!
Получил, прочел и тотчас отвечаю.
Но почему Вы послали мне одну главу и именно эту?
Все очень хорошо, умно, остро, убедительно и почти везде общедоступно. Имею в виду адрес книги: кому ее читать?Ведь единомышленников убеждать не надо, а с инакомыслящими следует говорить понятно и не очень обидно для них. И вот это условие, по-моему, в Вашей рукописи почти всегда соблюдено. (Правда, кроме инакомыслящих, есть еще вовсе не мыслящие,но не о них забота.)
Некоторые мысли сформулированы с точностью заповеди: «Если человек полагает, что замена слова или слога в рукописи — это пустяк, это непринципиально, — настоящим
редактором ему не быть».Трудно представить критерий точнее этого!
Есть ли замечания?
Показалось мне, что многовато Станиславского. То есть все интересно, все цитаты к месту, все аналогии справедливы и убедительны, но — радуешься почему-то примерам из практики литературной, хотелось бы, чтобы их, т. е. ссылок на литературные авторитеты, было больше — но это уж я — так, с жиру.
Спасибо, Лидочка! Рукопись возвращаю. Желаю хорошего. Спешу.
Дорогая Л. К. Возвращаю рукопись. По-моему, Вы напрасно считаете эту главу неудачной. Мне там только начало не понравилось, — страницы, где изображено утро в редакции. Статично очень, какие-то «живые картинки»… И не все портреты удачны. Я уже говорил о Юре Владимирове. Может быть, он и ходил с портфелем, но разве это характерно для него? Зачем Вам понадобился этот портфель? Да еще «старенький». Разве он помогает создать образ? Разве в Вашей памяти Юра такой? Я его помню другим. Милый, какой-то стивенсоновский мальчик, веселый, отважный, с распахнутой грудью… Капитан яхты. Стоит на крохотном своем капитанском мостике, сложив по-наполеоновски руки, грозно смотрит вперед, а яхта летит на всех парусах и вот-вот сядет на мель! (Дело происходит в Маркизовой луже, неподалеку от грозных лахтинских берегов.)
А другие обереуты?! Ведь это же был народ причудливый.
Я помню Хармса, юношу, в котелке, с пластроном [206] , а позже — с бархатной ленточкой на лбу.
А Олейников, похожий на молодого Пруткова!
И все напропалую острят.
О себе я тоже говорил Вам. Если у меня был фотографический аппарат, то почему же я — весь в ремнях? Фотоаппарат носят на одном ремне. Это лестно, что Вы мне их столько придали, но думаю, все-таки, что не этим я отличался.
206
Пластрон (plastron, лат.) — крахмальный перед мужской сорочки.
Может быть, застенчивый до мрачности, молчаливый, вспыхивающий, краснеющий, как девочка.
А Житков, который молча курит! Я уж не говорю о том, что в редакции, которую Вы рисуете, Борис Степанович уже не бывал. (Эта, и подобные ей, неточности огорчили меня по-своему.) Там же, куда Житков приходил, он был в центре.Молча курить он мог только демонстративно, выражая протест, а не по застенчивости или задумчивости.
И вообще «сбор всех частей» производит впечатление какой-то искусственности, выдуманности, нарочитости. Другое дело, если бы Вы писали: «бывалздесь такой-то», «часто видели эти стены», «можно было здесь встретить» etc.
Но собрать всех героев в один день, в один час и в одной комнате!..
Впрочем, все это придирчивые заметки человека, который гораздо реже бывал в редакции и гораздо хуже помнит обстановку тех лет.
Но вот мелкие замечания:
Над каким «горбатым мостиком» висит «фонарь с крошечным узким балкончиком»? Не точно! Никакого там мостика нет, а есть самый, если не ошибаюсь, широкий в Европе мостище.
Иду дальше по тексту.
Стр. 17. Пантелеев — безвестный воспитанник детского дома. Когда я встретился с Маршаком, я уже давно не был воспитанником детского дома. Я успел переменить несколько профессий, а когда познакомился с С. Я., был автором первой книги, 18-ти лет от роду.