Шрифт:
Клуб в третьем часу ночи был похож на сцену из «Матрицы», когда танцующие жители Зеона пульсировали единой массой, расслабленной, разноликой, кажущейся объединенной общей идеей удовольствия. Роль Морфиуса выполнял диджей-араб, молодой полубог, управляющий парой сотен людей одним движением руки. Я пришла в клуб с малознакомой компанией, разозлившись на себя за то, что которую неделю никуда не выхожу.
Такое ощущение, что внутренний выбор между «да» и «нет» относительно очень важных личных вещей я теперь совершала ежеминутно. И с каждым «нет», с каждым отдельным от Женьки действием, походом на любое мероприятие, мягким закрыванием телефона-книжки вместо ответа на ее звонок, я все больше теряла, все больше оставалась одна, и только возрастное приобретенное —
Что эта самая своя жизнь приходит не сразу. Что и потерянность, и ощущение тотального одиночества — это тоже частично мост в свою жизнь, частично — обреченность навсегда. Мне никогда не будет интересно в клубах. Особенно в лесбийских. Мне никогда, наверное, не будет комфортно в больших незнакомых компаниях. И от понимания этого становилось очень грустно. Потому что для меня в таких развлечениях не было ни настоящего смысла, ни искреннего интереса. Когда все говорят наперебой, повышая голос, задевая руками плотно стоящие на столиках полупустые бокалы, когда музыка грохочет, заглушая и без того плохоразбираемые голоса, когда нет ни единой нити в общем разговоре, которая была бы близка, которая поднимала бы вопросы, интересующие меня по-настоящему.
И, когда эти вопросы не поднимаются в паре — это одно «хреново», а когда они не поднимаются везде — это «хреново» совсем иного свойства, второе — без претензий, оно разочаровывающе-освобождающее, а первое — разочаровывающе-порабощающее, с желанием изменить, доказать, донести то, что нельзя донести и изменить.
И это тоже временно, — убеждала я себя, стараясь сдержать зевок в третьем часу ночи, — и это тоже просто надо пережить. Я, как ребенок, которого перевели в новую школу в другом городе. И я понимаю, что через месяц-другой я буду знать все об одноклассниках и учителях. А пока нужно вникать пошагово… «-Тебя как зовут? — А тебя?» Дать списать или нет. Огрызнуться на замечание, или промолчать? Толкнуть слабого, чтобы хохочущий над ним сильный заметил, или защитить? Через месяц уже будет ясно, кто в поле воин, но пока все на ощупь, все как есть, а значит — более честно.
Как только ты собираешь все карты в колоду, заканчивая очередную игру, жизнь выхватывает из твоих рук эту тонкую пачку и начинает тасовать по своему усмотрению, ловко перемешивая, подкидывая веером, раскладывая пасьянсы на игровом столе, показывая замысловатые фокусы с отгадыванием «задуманной карты». И можно наблюдать за этим, вальяжно вытянув побаливающие легкой, не изнуряющей болью ноги, откинувшись назад в тяжелом кресле с деревянными подлокотниками, можно все-таки попытаться вспомнить о том, который час, в этом полутемном зале без времени, зафиксированном стрелками, с тяжелыми шторами на окнах, создающих иллюзию вечной ночи, вечной отдельной реальности, а можно выкурить тонкую сигарету, выпить малюсенькую чашку эспрессо, прикинуть кое-что и выдохнуть: «Сдавай!»
Я сидела в клубе и думала о том, что хочется в абстрактное «домой», в родное, в свое. Как будто едешь ты по гладенькой, идеально заасфальтированной дорожке на мотоцикле, модном таком, с металлическими набалдашниками, едешь… Вдруг видишь — продают лисапед, новенький, спортивный, за треть цены, потому что наверняка какому-то запойному бедолаге срочно нужны деньги. Ну, покупаешь лисапед, ну никак невозможно было проехать мимо такого чуда, а с ним неудобно, к мотику не привяжешь… Ты оставляешь его, глубоко вздохнув, на маленькой автостояночке, с нижайшей просьбой к пожилому сторожу «последить за ним, пока я тут… ммммм… коротенько, минут на сорок»…
Катишься себе колобком по долинам и по взгорьям, идеальный асфальтик, тем временем, остается неприятно режущим воспоминанием, кочки выше, солнышко припекает, внезапно — треск, хруст, шины проколоты, а до ближайшего населенного пункта пилить и пилить. Ну и пилишь себе. Лисапедец приобретает в воспаленном
воображении изумрудный ореол, брильянтовую окантовку зеркальца на руле, и становится мечтой-сожалением, а стоянка на заднем дворе крупного торгового центра — землей обетованной.Ну, пилишь дальше, идут километры, сотни, тысячи километров, ножки привыкают к твердой почве, ты, между делом, бросаешь курить, приобретаешь здоровый цвет лица, проезжающие попутки с удовольствием подбрасывают тебя до следующего пункта назначения, у тебя много новых друзей в городах и весях, ты мнишь себя одиноким пилигримом, бродягой-романтиком, и ветер по ночам поет тебе о вечном, и красивые женщины вздыхают о тебе в покинутых городах.
Наступает осень, потом зима. К счастью, тебе всегда есть где переночевать, у тебя всегда есть, чем перекусить, ты выигрываешь в казино кабриолет и уматываешь к чертовой матери в теплые края. Но сколь веревочка не вейся, все равно совьешься в плеть, и ты возвращаешься по весне домой.
Умный, добрый, почти счастливый, взрослый и открытый. Тебе немножко хочется спать, и ты думаешь, что даже не жаль, что тебя никто не ждет. Последние открытки из родных мест закончились полгода назад, ты давно продал выигранный кабриолет, да он тебе уже и не нужен. Ты никуда не собираешься, период странствий сменился периодом корней. Практически около дома тебя окликает человек с неуловимо знакомым лицом:
— Неужели это вы? Ваш велосипед… Вы знаете, я его спрятал на зиму в свой гараж, ох, а он так скучал по вам, он звенел звоночком каждый вечер в одно и то же время в надежде, что вы услышите… Вот ключи от гаража, забирайте ваш лисапед. Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Мне это было несложно. Только возьмите его себе…
Странно, — думаешь ты, — ведь так не бывает… Ты открываешь дверь чужого гаража. И почему-то очень волнуешься… Ведь ты даже не помнишь, какого он цвета…
А есть ли в мире кто-то роднее, чем этот вот малыш, одиноко стоящий в углу рядом с канистрами?
— Это вам, — официантка в коротких шортиках ставит передо мной поднос с бутылкой шампанского в ведерке со льдом и двумя бокалами. За столиком, где я предаюсь отвлеченным размышлениям, рассеянно кивая и разводя руками, мол, музыка орет, потом, потом поговорим (вранье, этих милых людей я могу никогда и не увидеть больше, и не вспомнить при встрече, и уж тем более не продолжать разговоры), больше десяти человек, впрочем, мне не нужны оба бокала.
— Спасибо, — автоматически. — А от кого?
— Компания на втором этаже, — шортиковая девушка наклоняется ближе, так, что ее высветленные кудряшки касаются моего лба, — обернитесь, левее, нет, еще левее.
Я без очков, то, что находится «еще левее», отсюда представляется неким темным пятном с десятью-пятнадцатью руками и о четырех, как минимум, головах.
— Спасибо, — пожимаю я плечом. — Кто хочет шампанского?
Бутылка от невидимцев уходит в зрительный зал, я не пью, вместо этого погружаю ладонь в ведерко со льдом, затем вторую, мечтая, как было бы здорово бултыхнуться в такой — ледяными кусочками наполненный — бассейн, секунд на десять… Я, наверное, должна как-то отреагировать, ну не махать же рукой, в самом деле. Можно подойти, но я уже забыла, где конкретно находится этот столик. И кому больше нечем заняться, как только посылать мне шампанское? Любопытство — одно из немногих чувств, которые способны поздней ночью расшевелить усталый размякший мозг.
— И это тоже вам, — на этот раз девушка ставит передо мной разрезанный на кусочки ананас, красиво оформленный в виде пирамидки.
— Расскажите мне, пожалуйста, как пройти к этим чудесным людям, — прошу я официантку, решительно поднимаясь из мягкого кресла. Все-таки, мне нужно знать происхождение этих чудес света, а вдруг это — гвардейцы кардинала, и нет того Атоса, который в нужный момент одним выстрелом выбьет у меня из руки отравленное угощение.
— Пойдемте, я вас провожу, — любезно предлагает она, но не успеваем мы пройти и половину намеченного маршрута, как…