Лабиринты чувств

Он постарался вложить в эту реплику всю язвительность, на которую только был способен. Однако чувство юмора у русских было, видимо, каким-то своеобразным, потому что полисмен воспринял его заявление совершенно серьезно:

— Да, уж, неплохо бы предъявить.

— «Предъявить» — это, кажется, слово из уголовною лексикона?

— Как умеем, так и говорим, — обиделся участковый. — Предъявляйте. Сами же предложили, чего ж теперь па понятную.

И Квентин предъявил их: часики всегда были при нем, неотлучно.

Петр поднес их к глазам, разглядел пробу золота, поднес к уху: какой механизм там тикает?

Как будто все в норме.

Но… береженого Бог бережет. Тем более Юлия Викторовна в таком состоянии, ей волноваться вредно.

— Не припомню что-то такой фамилии… Как вы сказали?

Синицына?

— Синичкина.

— Нет, не знаю.

Посмотрел вслед уходящему Джефферсону участковый Петр и пробормотал себе в усы:

— Очень захочешь — сам найдешь. Если ты мужик, конечно.

И он, бесспорно, был прав.

Когда Квентин вышел из магазина, за угол во двор как раз сворачивала высокая полноватая неуклюжая женщина, по-утиному переваливаясь.

Глава 12 НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ…

Оля вломилась домой, как вихрь.

— Смертельный номер! — объявила она. — Але-оп!

И сорвала с головы шапку.

Юля на секунду обомлела, а потом начала хохотать:

— Ай да Кошкин! Ай да сукин сын!

Ну и постарался имиджмейкер! Юлька представила себе такое на своей собственной голове:

— Оська! Какое счастье, что ты — не я! После этого только на гильотину!

— Что бы ты понимала, глупая, — ничуть не обиделась стриженая Оля. — Да я теперь себе такого жениха отхвачу. Американского миллионера!

— Думаешь, в Америке все миллионеры с прибабахом?

— Стыдись, Юльчик! Ты становишься консерватором. Да я ему, моему богатенькому, сниться буду!

— Это уж непременно. Раз увидит — каждую ночь во сне кричать начнет.

Видимо, Кошкин теперь увлекся минималистскими формами, пресытившись монументальными Вавилонскими и Пизанскими башнями.

На первый взгляд обработанная им голова казалась совершенно лысой. Но только на первый, невооруженный. Сей шедевр парикмахерского искусства требовал внимательного, детального рассмотрения.

— Нужно два зеркала, спереди и сзади, — потребовала Оля. — А то я сама еще толком не разглядела эту красоту.

Возможно, предварительно Матвей Кошкин тренировался на собственных детях. Белокурая Ольгина головка была выстрижена в шахматном порядке, как иногда стригут негритят. Квадратик гладкой кожи — квадратик, покрытый короткой щетинкой. Но внутри каждой щетинистой клеточки выбрита еще и маленькая картинка: где звездочка, где крестик, где треугольничек.

— Кайф, балдеж, отпад! — восторгалась владелица прически.

— Чем бы дитя ни тешилось…

— Эх, маменька с папенькой не видят! В Саратов, что ли, опять смотаться?

— Перебьешься. Ты, может, и хочешь стать круглой сиротой, а моим детям еще понадобятся бабушка с дедушкой.

— А ты бы помолчала, со своими отросшими патлами.

— Желание не забыла загадать?

— Какие могут быть желания? Все уже сбылось! Моя башка — сама по себе предел мечтаний.

— А как же перемена участи?

Оля шутливо легонько боднула сестру обновленной макушкой:

— Ты что, не замечаешь но мне никаких перемен? Да разве может теперь жизнь катиться по-старому?

— Ни в коем случае!

А Квентин Джефферсон обзванивал все квартиры этого большого дома. Дверь за дверью, этаж за этажом. Методично и настойчиво.

Только начал он с противоположного крыла.

Где-то ему отпирали и терпеливо объясняли, что он ошибся. Где-то — призывали прекратить хулиганство.

За одной запертой дверью началась истерика:

— Я знаю, кто вы! Вы из военкомата! Подстерегаете моего мальчика, чтобы забрать в армию! Нет его! Не живет он здесь, и вам, изверги, никогда его не разыскать!

В другом месте — детский голосок:

— Пaпa ушел. Сказал — прибьет, если кого-нибудь пущу.

Этажом выше — старушка:

— Я бы открыла, сынок, да пальцы не слушаются. Артрит.

А в квартире напротив он спугнул подростков:

— Атас, ребята! Черепа вернулись, прячьте бутылки…

Бесконечные лестничные пролеты… Недавно сросшаяся нога начала ныть на месте перелома.

Из одной квартиры, оснащенной металлическими дверями, мужской голос отозвался:

— Юля? Есть тут Юля.

Сжав зубы, Джеффрерсон ждал: как же долго они ковыряются! Краснолицый крепыш отпер Квентину:

— Юля — это я. Вы по поводу кексов?

Джефферсон был близок к отчаянию. Он прошел уже все левое крыло и всю поперечную «перекладину» гигантской буквы «П» — мрачного дома сталинской постройки.

Дело близилось к вечеру, на лестничных площадках стало темно: в октябре дни недолги.

В очередной квартире ругнулись.

— Синичкину! Синичкину! Целый день кто-то спрашивает Синичкину. Не оставят человека в покое.

В темном дверном проеме — мужской силуэт. Но вот щелкнул выключатель, и узнал Квентин участкового Петра, только теперь тот был в майке и семейных трусах.

— А, старый знакомый! — хохотнул милиционер. — Никак подарок не вручишь?

— Все равно вручу, — упрямо буркнул американец.

— Ладно, мужик, — сжалился полисмен, подкручивая усищи. — Это вообще-то соседний подъезд. Только ты на улицу не вылазь, так дольше будет. А вот эта дверца, усек? Прямо в нее, потом ступеньки будут чуть вниз, потом свернешь влево и два раза вправо. Выйдешь на черную лестницу, поднимайся выше, выше и выше, а там уж увидишь квартиру сто. Ровно сто. Легко запомнить. Уан хандред. На косяке три звонка, ты жми средний. Дошло?