Лабиринты чувств

— Поищи себе другого оператора. Справься на ОРТ — может, там какого-нибудь завалящего уступят…

— Ты меня без ножа… — задохнулся руководитель редакции.

— Без ножа. А значит — неподсуден. Все законно, все декретно!

Юльке было неловко перед Костей:

— Зачем ты?… Не надо таких жертв. Мне это не поможет, а у тебя родители старенькие. Я же знаю, ты им каждый месяц из зарплаты посылаешь…

— Нормалек. Ты что думаешь, я без работы останусь? Обижаешь. Меня тут в «Космополитен» приглашали, фотографом.

— Голых баб снимать?

— А это моя любимая натура, между прочим. Передать бархатистость женской кожи… ммм… персики! А платят в журналах знаешь как!

— Все равно. Мои проблемы — это мои проблемы. Хотя, честно говоря, как с ними расхлебаться — не знаю.

— Подумаем. Тебя проводить?

— Ага.

И он провожал безработную Юльку до дома. Из подземного перехода доносилась аккордеонная музыка — Василий Павлович исполнял теперь исключительно оперную.

И как раз когда они спустились по скользким ступенькам, уже прихваченным осенним ледком, марш из «Аиды» вдруг резко оборвался.

Музыкант, не выпуская инструмента из рук, медленно сползал по кафельной стене.

— Вот пьянь, — неприязненно обсуждали прохожие. — Надерутся и выходят с гармошками, наяривают свой «Шумел камыш». На бутылку сшибают.

— Деда Вася! — скользя и оступаясь, бросилась к соседу Юлька. — Вы опять! Пошли домой, пальцы отморозите.

— Не «Камыш», а Джузеппе Вер… — попытался возразить кому-то старый массовик-затейник, но не успел…

Аккордеон сползал по его затрапезному пальтецу на затоптанный пол и выл, выл, выпуская последнее дыхание из мехов. Так воет собака, почуяв смерть хозяина.

— Костя, «скорую»! — прошептала Юлька.

— Поздно, Юль. Это конец.

Юлька закричала и даже ударила оператора.

— «Скорую», говорю!

— Хорошо.

Они дождались, пока прибыли врачи и констатировали единственное, что можно было констатировать. Тело Василия Павловича положили на носилки и накрыли простыней.

— Не перепутайте, ногами вперед грузите, — предупредил шофер.

— Где уж тут перепутать! — отозвались санитары. — Яснее ясного, не впервой жмура тянуть!

А Юльку Костя принес домой на руках, как беспомощного малого ребенка. Ему пришлось нести еще и аккордеон, который Юля ни за что не хотела оставить там, в подземном переходе. Что ж, такова специфика профессии операторов: им всегда приходится таскать тяжести.

Все, что осталось на грязном полу подземного перехода, — это кепчонка с несколькими монетками и мятыми сотенными бумажками.

Впрочем, содержимое вскоре забрали проходившие мимо мальчишки, а поношенный головной убор выкинули, за ненадобностью.

Хоронили Василия Павловича пышно. Ни покойным генералам, ни усопшим маршалам не доставалось такого оркестра.

В комнате умершего аккордеониста, в ящике комода, обнаружили потрепанную записную книжку, и Юлька позвонила по всем телефонам, занесенным в нее, от А до Я.

И вот за гробом шагали музыканты самых разных профилей: от скрипачей до ложечников. Был даже контрабасист, чей инструмент нес до кладбища, естественно, Костя.

Старая и хромая женщина, работавшая в юности клоунессой, предложила, поднеся ко рту губную гармошку:

— Давайте, ребятки, сбацаем то, чем Вася прославился.

— А чем он прославился? — спросил страдающий 6ронхиальной астмой трубач.

— Ты что, не видел его по телевизору?!

И грянул сборный оркестр вместо похоронного марша другую мелодию, радостную:

А браво, Фигаро, браво-браниссимо! А, браво, Фигаро, браво-брависсимо! А, браво, Фигаро, браво-брависсимо, Браво-брависсимо, тра-ля-ля-ля!

Все блины — символы солнца и бессмертия — были съедены, вся водка выпита. Друзья покойного разошлись, приговаривая:

— Вот и наше поколение начало выкашивать. Скоро, скоро наш черед… Ну и хорошо, жить стало невмоготу…

Катюшка на цыпочках пробралась в опустевшую комнату, тронула пальчиком кнопки аккордеона, но инструмент не отозвался: воздух из него был выпущен.

Лида несмело спросила:

— Юль, а это ничего будет, если Катьку в музыкальную школу отдать, по классу… вот этого?

— Я думаю, это будет правильно, — твердо сказала Юля. — Василий Павлович одобрил бы.

— Вот и я думаю, — приободрилась Лидия. — Не пропадать же такой дорогой вещи!

К ним подошел, шатаясь, пьяненький Боря:

— А че ты разрешения у нее просишь? Комната теперь, по всем правилам, наша. И все, что в комнате, наше. Отгуляем девять дней, сорок дней, а там и заселимся.

— Вот я те щас отгуляю! Гебе только бы повод найти! — ругнулась Лида и отвесила мужу неслабый подзатыльник. Но губы ее сами собой растягивались в довольной улыбке, которую, несмотря на траур, невозможно было скрыть.

Блины — символ солнца и бессмертия. И когда один из людей уходит, другие все-таки остаются жить…

А если уж ты живешь, то неплохо бы разобраться, что к чему в твоем существовании. С этой целью Квентин Джефферсон снова приехал в Россию.

Разбираться в смысле жизни лучше самому, без помощников, а потому он не взял с собой Саммюэля Флинта, хотя управляющий умолял об этом чуть ли не на коленях.

А когда хозяин все таки отказал, Флинт впервые в жизни позволил свое рассердиться, топнул ногой и по-пиратски сплюнул:

— Блин, сэр!

Он успел изрядно поднатореть в русском языке. Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…

Глава 10 ОКНО ВО ДВОР

Он сам не до конца понимал, чего хочет.

Не то — швырнуть изменнице в лицо золотые часики, которые он так бережно пронес через множество приключений, повернуться и гордо уйти восвояси.