Лахезис

Николай Федорович изобразил прощальный жест. Полковник испарился. Мы остались втроем.

— Где этот? — спросил Николай Федорович.

— Забирает трудовую книжку, — ответил я, сообразив, что это он про Белова.

— Хорошо. Все свободны. А ты, Костя, к кадровым вопросам относись впредь более внимательно. Хорошо, что у этого дурака гонору хоть отбавляй, решил, понимаешь, в одиночку раскрыть антисоветский заговор. Если бы он в горком доложил, не знаю, смог бы я тебе помочь или нет.

Мы с Фролычем вышли в коридор. Белов оживился и затоптался на месте.

— Все, Квазимодо, — выдохнул Фролыч. — Я же тебе говорил: наше дело правое. Ну давай.

И он зашагал по коридору, сделав Белову приглашающий знак. Тот засеменил за Фролычем.

Эта стычка с Мироном хоть с первого взгляда выглядит незначительной, но именно она заставила нас, и прежде всего Фролыча, пересмотреть планы на будущее. Как-то вдруг стало понятно, что место в жизни мы себе выбрали самое что ни на есть правильное, и менять его на другое было бы серьезной ошибкой. Потому что исключительно партийная элита, в которую мы только-только вошли одной ногой, и была реальной властью, а все остальные институты общества этой власти смотрели в рот и даже помыслить не могли, чтобы сделать что-нибудь поперек. Вот Мирон, человек из органов, попробовал, и его тут же Николай Федорович жестко поставил на место. Не потому, что Мирон замахнулся на конкретного Костю Квазимодо с дополнительным прицелом на Гришку Фролыча, а потому, что замах этот был фактически обращен на систему, которая к нам уже очень пристально и благожелательно присматривалась. И пока система не определит окончательно, годимся мы для нее или нет, она всегда будет защищать нас, потому что тем самым она защищает саму себя и утверждает свое право на верховную власть.

А Мирона, после того как все улеглось, мне даже стало по-человечески жалко. Та школа, где мы с ним вместе учились, в ней большинство ребят было из новых домов, построенных вскоре после войны, а из довоенных бараков только несколько человек, в том числе и Мирон. Он читать только к концу первого класса научился, и то по слогам, а потом еще и на второй год остался. Для него единственный способ хоть как-то выделиться — это такое было показное наплевательство на всю эту школу, и на маменькиных сынков, и на учителей, на всех вообще. Он во втором классе уже курил в открытую, ругался матом, а если что не так, то психовал по-настоящему — с истошным криком и битьем чернильниц. Он свое превосходство перед всеми нами утверждал нарочитой приблатненностью, с вихляющейся походочкой, дворовым жаргоном и короткими плевками через стиснутые зубы. Но, утверждая это превосходство, сам он его не чувствовал, а наоборот — я так думаю, что он здорово страдал, что не может быть таким же, как мы. Я помню один случай, когда я в четверти огреб четверку по арифметике. Мы с ним тогда в коридоре столкнулись, он посмотрел на меня с прищуром и говорит:

— Ну что, пролетел насчет отличника? А? Пролетел, а?

Я ему ничего не ответил, потому что очень сам расстроен был и еще не знал, как родителям про четверку скажу, поэтому я просто повернулся и пошел от него, а он начал орать мне вслед:

— У тебя там дома все условия есть, чтобы быть отличником! У тебя и комната своя, и стол для занятий, и обхаживают тебя там все, чтобы только учился как следует. А ты и этого не можешь. Ты вот в бараке бы пожил, в восьмиметровой комнате, я бы посмотрел, как тогда бы у тебя успехи были.

Ну и еще что-то в этом роде.

Его вот это неравенство начальных условий, которое даже в нашей советской стране нас с Фролычем разместило на одной ступеньке, а Мирона где-то тремя этажами ниже, сильно, как я считаю, угнетало. Он всячески хотел расстояние между нами преодолеть одним прыжком. И когда оказалось, что через приблатненность это не очень получается, то уцепился за возможность поступить в органы, а тут и Белов-Вайсман дал ему в руки хороший козырь.

Но подвело нетерпение. Захотелось сразу и все, одним мастерским ударом.

Это вовсе не потому, что он меня или Фролыча как-то лично ненавидел. Он скорее ненавидел несправедливую жизнь, которая нам с Гришкой щедро отваливала по полной мерке, а ему выдавала по карточкам.

Квазимодо. Камень девятый

Вот я про нашу с Фролычем работу на швейной фабрике, которая так Мирона развеселила^ говорил уже, и это вовсе не случайно и не потому, что на всяких мелочах хочу заостряться. Оно может показаться странным, конечно, что при своей последующей славной карьере, я еще и про швейную фабрику вспоминаю, но дело тут в том, что именно там и случилось, как я потом уже понял, то самое главное, что всю нашу последующую жизнь определило.

Это я не про прием в партию, хотя это тоже было событием немаловажным, но про совсем другое, хотя с партийностью нашей связанное прочно.

В бытность нашу на фабрике там произошел один уголовный эпизод, и так получилось, что нам с Фролычем с ним пришлось разбираться. И если до того Николай Федорович, хоть и отличал нас среди прочих, но не слишком, то потом сразу же выделил и отметил. Причем не просто отметил, а, как я сейчас понимаю, поделился наверху, что есть вот такие Григорий Фролов и Константин Шипкин, отлично усвоившие партийно-государственные корпоративные правила и пригодные для ускоренного продвижения.

Я-то думаю, что он в основном насчет Фролыча поделился, а меня если и упомянул, то так просто, в скобках, но Фролыч без меня никуда не двигался, так что это все одно было.

Хотя само по себе дело это гроша ломаного не стоило, но на вот таких мелочах и проверяются кадры. Тем более что стоило нам себя не совсем правильно повести, и у многих больших людей возникли бы никому не нужные проблемы.

Фабрика наша, хоть и не в самом центре Москвы находилась, но от Кремля минутах в пятнадцати на метро. Такое серое обшарпанное здание в три этажа, и шили там всякую детскую одежду. Напротив, через трамвайные пути, помещалось фабричное общежитие.

Архитектурой своей фабрика и общежитие напоминали не то тюрьму, не то казарму, а по сути своей это был монастырь. Женский, потому что мужчины к швейному делу приспособлены не очень. И вот в этой обители появляемся мы с Фролычем, молодые, видные, с институтскими дипломами, он — начальником цеха, я — комендантом общежития. Остальные же все, если вычесть директрису, бухгалтерш и прочие белые воротнички, — девушки в цветущем детородном возрасте, набранные преимущественно по лимиту и проживающие в подчиненном мне общежитии.

Если кто подзабыл, как все было в те годы, или не посмотрел в свое время хороший фильм «Москва слезам не верит», то я напомню — и наша фабрика тут никак не была исключением, — что наиглавнейшей мечтой каждой девушки-лимитчицы было любым путем получить московскую прописку, после чего тут же с фабрики уволиться и забыть и средневековое семидесятирублевое рабство, и ненавистную общагу как привидевшийся жуткий кошмар.

Самой же главной угрозой было — вылететь из общежития за нарушение режима. Потому что после этого на наиглавнейшей мечте можно было ставить крест. Вот и метались наши швеи-лимитчицы между вожделенным пряником и свистящим кнутом подобно взбесившимся шаровым молниям.

Дело в том, что наиболее верным и испробованным многократно способом заполучить московскую прописку было замужество, тогда как нарушением, неизбежно влекущим высшую меру наказания, считалась беременность, поскольку на содержание непонятно откуда взявшихся младенцев общежитие рассчитано не было. Даже если бы наши девушки были взращены в строгости и послушании, бесправное положение лимиты превращало их в легкую добычу легкомысленных и коварных донжуанов. Замуж хочется? Ну что ж, ты ложись, а потом обсудим.