Лали

Я ехал к своему товарищу. Звали его Кипил, мы были знакомы по Непалу – пережили снежную бурю в горах Аннапурны и чудом остались живы. Я познакомился с ним в лагере на высоте под пять тысяч метров, здесь была последняя остановка перед длинным шестичасовым перевалом. Он отстал от группы, потому что не мог нормально дышать, говорил, что у него разыгралась аллергия на пыльцу какого-то дикого растения, но по-моему, с ним попросту случилась горная болезнь. Я же заночевал там из-за разболевшегося колена; хотел дать себе передышку, прежде чем пускаться в дорогу, тем более, я шел один, со мной был только портер. Что бы там ни говорили интернетовские писаки, Торунг-Пасс перевал не из легких, и главная его трудность не в виляющих вверх-вниз, узких и шатких каменистых тропках и не в резких, сносящих с ног ветрах, возникающих аккурат к полудню и до вечера только усиливающихся, а в перепаде высот. Если ломит затылок, крутит живот, грудь сдавливает до тошноты, а ноги-руки слабеют и не слушаются, то о переходе нечего и думать. Горная болезнь так просто не отступит, и единственный способ продолжить поход – остановиться. Таких было немало, и все они оставались здесь, в базовом лагере, чтобы приучить себя к высоте. Кто-то сидел на месте, кто-то предпринимал короткие броски на двести-триста метров вверх и обратно в качестве тренировки, а кому-то приходилось повернуть назад, так и не сумев свыкнуться с высотой гор. Частенько между вершин кружили красные спасательные вертолеты – забирали тех, кому совсем поплохело. Мы с Кипилом посчитали, что достаточно подкрепились и готовы одолеть путь. В тот день мы и представить себе не могли, что нас ждет. Все наши планы спутала внезапно начавшаяся снежная буря.

В общей сложности мы провели вместе шесть дней, из которых сутки просидели нос к носу в продуваемой насквозь деревянной хибаре, в обычное время служащей чайным домиком, и едва не замерзли насмерть. Поутру, еще в темноте, мы начали спуск. Выбирать было особенно не из чего – или околевать здесь, надеясь, что спасатели успеют добраться сюда раньше, чем мы отдадим концы, или спускаться на ощупь по скользкой непролазной тропе, проваливаясь по пояс в засыпанные снегом расщелины. Мы выбрали идти. О том, как мы шли, я не рассказывал потом никому, ни друзьям, ни жене. Есть вещи, которые лучше навсегда оставить при себе; слова, сказанные вслух, нарисуют историю, подкрепят ее переживаниями, чьими-то, кроме твоих, и тогда она затвердеет, обрастет выдумками и превратится в семейную легенду, героическую и далекую от правды. Я этого не хотел. Спокойней жить, когда правду со всеми ее малоприятными подробностями, которых никогда не понять тому, кто не был на твоем месте, знаешь только ты. Да еще Кипил – индиец, живущий на другом конце света. Вышли мы, когда на часах еще не было шести, а на место пришли в пять вечера. За это время мы опустились больше, чем на полторы тысячи метров, это много и для нормальных условий, а мы к тому же обмерзли и шли впроголодь. Спустившись, мы упали и некоторое время лежали на земле. Как поняли потом, улеглись мы на солнечной равнинной площадке вблизи какого-то храма, увешанного флажками, в местечке Муктинат. Никогда не забуду эти минуты. От перенапряжения ноги тряслись так, что невозможно было ни сидеть, ни стоять, ни даже лежать, – мы легли, а ноги у нас дергались и вспрыгивали, и никаким усилием воли нельзя было заставить их вытянуться и полежать спокойно хоть минуту; неясно было, как при таком перенапряжении они держали нас еще час назад. Мы не разговаривали. Ни один из нас не терял сознания, мы молча лежали с открытыми глазами и ни о чем не думали. Меня наполняло странное состояние пустоты, но пустоты не черной и зияющей, а пустоты – ясности; в звенящей голове не было ни страха, ни восторга, пережитое не ужасало, будущее не сияло радужным сиянием, чувств не было, было лишь знание, что все есть как есть и нет ничего страшного ни в жизни, ни в смерти. Помню это удивительное ощущение понимания – не чего-то конкретного, а сразу всего, полностью и всеохватно, как будто с этой минуты ты смотришь на мир и все видишь, все знаешь.

Позднее нам сказали, что наверх трижды поднимался вертолет, что многих спасти не удалось, и даже портеры, а они, местные, выносливы как мулы, погибли. Тут-то к нам с Кипилом снова вернулись чувства. Перед глазами пронеслись лица, ставшие родными; когда идешь по тропе, невольно знаешь всех, кто идет по ней в эти же дни. Вы то нагоняете друг друга, то оставляете позади, то снова встречаетесь в столовой гостевого домика, выбранного на ночлег. За едой вы почти не разговариваете – все слишком устали для этого и думают лишь о том, как поесть, отогреться, просушить вещи и немного поспать. А если и говорите, то только о здоровье, погоде на завтра и о дальнейшем пути. Вы толком не знаете друг друга, но чувство у вас такое, будто все вы хорошие знакомые, почти семья. Я подумал о французе в красной куртке, называвшим себя мастером рейки, и о его подруге со смущенным лицом, которую он никогда не представлял и которая, по всему видно, была его преданной ученицей. После нашего маршрута он собирался поехать в соседнюю Индию, чтобы поднабраться там знаний, и наверняка взял бы ее с собой и туда. Где они теперь? Живы ли? Я вспомнил группу израильтянок – до крайности аскетичных, экономящих каждый рупий девчат. Другой француз шел с матерью. Она была живенькая поджарая старушка, очень дружелюбная и разговорчивая, всегда шла впереди и никогда не уставала; сын плелся за ней из последних сил и при первом удобном случае мешком валился на землю отсидеться и перевести дух. Все подшучивали над ними, и она, зная это, ничуть не обижалась и объясняла всем, что привела его сюда, чтобы наконец сделать из него мужчину. Была еще моя землячка, тренер по йоге, москвичка. Как-то при мне она опустилась на камень посреди тропы и разрыдалась, потому что не могла больше идти, – горная болезнь вконец ее измотала. Я спросил, почему же она не вернется, ведь никто не обязан идти до самого верха? Придется так и сделать, горько сказала она и зарыдала еще сильней. Послушалась ли она моего совета, вернулась ли назад, спасла ли тем самым себе жизнь? Похоже, такие же мысли носились и в голове у Кипила, потому что он вдруг опустил голову и заплакал.

Следующие двое суток у нас одинаково ломило ноги. Дрожь удалось унять, и теперь нас настигла крепкая равномерная боль, камнем сковавшая мышцы от бедра и до самой ступни; ноги будто решили дать ответ на неимоверное напряжение, которому их подвергли. Ночью мы не могли спать, а днем едва передвигались на гудящих конечностях. И все же, несмотря ни на что, это была приятная мука. Мы знали, что боль эта имеет свой конец, и на душе было хорошо: мы уцелели, и впереди у нас планы, будущее, жизнь. А через три дня мы с Кипилом распрощались. Его ждали в отеле, где он служил, кажется, финансовым менеджером; меня никто не ждал, и я провел еще месяц в непальской Покхаре, городе, в котором начинаются и заканчиваются все походы вокруг Аннапурны. Хотя, прощаясь, мы договаривались встретиться – он непременно собирался побывать в России, а я хотел навестить его в индийском городишке, откуда он родом и о котором много рассказывал, – с той поры мы ни разу не виделись. Договоренность наша быстро забылась, утонув в повседневных делах, и Кипил стал для меня кем-то вроде боевого товарища из прошлого. Только раз в год мы выходили на связь. В первом же декабре я получил от него письмо, он поздравлял меня с католическим Рождеством. Сначала я удивился, но потом понял, что в отель, где он работает, приезжают туристы из Европы и Англии и что он решил поздравить меня по аналогии с ними. Ни к чему было объяснять, что в моей стране Рождество наступает в январе, и я поздравил его в ответ. Так мы переписывались из года в год, поздравляя друг друга с праздником, которого оба не отмечаем.

Собираясь в поездку, я написал ему. Я знал, что после Непала он намеревался круто изменить жизнь, так что я понятия не имел, где он теперь и чем занимается. Из его рассказов я помнил, что у себя на родине он должен был стать чуть не национальным героем: покоривший пятитысячную высоту уже герой, а узнав из новостей подробности опасного восхождения, люди вознесут до небес его чудодейственное спасение и станут почитать его как святого. Он отчетливо представлял себе свою новую жизнь. Говорил, что придется многое переменить и ко многому приспособиться, но ему это по силам. Отныне он собирался посвятить себя служению народу. Отель решил бросить, о карьере забыть – святые в Индии живут за счет добрых дел и подношений. Имущество он думал раздать, оставив только то, что позволило бы прокормиться его матери, четырем сестрам, младшему брату и жене. Оказалось, он давным-давно мечтал о такой доле, еще мальчишкой хотел уйти в монастырь, а после – проповедовать, но дядя, глава семьи, запретил. И вот теперь старые мечты вновь обретали крылья. Так вот для чего судьба направила меня в Непал, твердил он. Я спросил его, как воспримут это решение его близкие. Дядя больше не сможет ему помешать, уверенно сказал он. А жена? У них тогда уже был ребенок, и вот-вот должен был родиться второй. Он только плечами пожал: «Не знаю. Наверно, не обрадуется. Но какое это имеет значение?». Отправляя ему письмо, я так и видел его сидящим в окружении свиты, среди дымящихся благовоний, с очередью под дверьми из многочисленных паломников, жаждущих прикоснуться к святыне. Вполне может быть, ему теперь совсем не до меня, думал я. Но он страшно обрадовался моему письму, сказал, что по-прежнему работает в отеле, только теперь в другом, в «Раджбаг Паласе», в респектабельном курортном местечке в южном ГОА, и звал меня туда. Поскольку никаких определенных планов у меня не было, я согласился.

Он встретил меня сам. Выбежал из отеля, едва такси остановилось у дверей, и мы обнялись как старые друзья. Было непривычно видеть его в костюме – в горах мы видели друг друга замурованными в одежду, а ночью в спальники, – к тому же, он стал носить очки. Выглядел он как настоящий офисный начальник. С ним выскочили двое парнишек в шлепанцах на босу ногу, отвесили мне приветственные поклоны и понесли мой чемодан. Мы вошли в лобби. Кипил повел меня наверх. Открывал чуть не все подряд комнаты, предоставляя мне на выбор любую. Все они были одинаковые, обставленные только самым необходимым, разве что в некоторых имелся крохотный балкончик со втиснутыми в него двумя стульями, однако комнатам, как могли, придали уют: на кроватях лежали покрывала абрикосового цвета в тон таких же светлых розоватых стен, полотенца сложены лебедями, кое-где поставлена вазочка с цветком. Ванные всюду на индийский манер – в стене душ, в полу дырка, вот и вся ванная. Я попросил номер на тенистой стороне; окна, хотя и зашторенные, пропускали солнце, в комнатах было душно, нагрето, очевидно, жара здесь стояла нешуточная. Кипил должен был отлучиться по делам, и мы условились посидеть вечером в каком-нибудь баре. Велев мне чувствовать себя как дома, он оставил меня на попечении помощника, одного из тех парнишек, что встречали меня внизу, и тот взялся показать мне все – отель, окрестности и пляжи.

Я с нетерпением дожидался вечера. Наконец мы с Кипилом сели за стол и заказали по кружке пива. В баре, кроме нас, не было ни души. Мы с жадностью уставились друг на друга, не зная, о чем спросить, с чего начать, – так бывает, когда, мало того, что не видел человека долгое время, так еще и плохо представляешь, чем он вообще живет и что его волнует. Я снова отметил, что он изменился. Возможно, он думал то же и обо мне. Он был нетипичного для индийца телосложения – под два метра ростом, силен и крепок; в горах, во всей положенной экипировке, он казался человеком во всех смыслах мощным и решительным. Сейчас же в нем появилась какая-то податливость, желание угодить. Быть может, сказывалась его работа – принимать гостей. В костюме он был как в консервной банке, пиджак сковывал его плечистую фигуру, рукава, казалось, вот-вот треснут под напором здоровенных рук. Мужественное лицо с квадратным подбородком, придававшее ему храбрый и геройский вид на фоне гор, сейчас выглядело довольно нелепо, как будто отказывалось принадлежать человеку в тесном дешевеньком костюме. Высказывался он радушно, казалось, был искренен во всем, о проблемах здешней жизни говорил с юмором и часто понимающе вздыхал – well, this is India – мол, чего тут можно ожидать, но нельзя было сказать наверняка, думает он так или вторит мне, иностранцу, как и прочим гостям, чтобы сделать нам приятно. Кое-как преодолев полосу банальностей и общепринятых вопросов, мы свернули на события последних лет. Я узнал, что у него родились еще дети, – об этом он сказал буднично, без всякой радости, как будто это было привычным делом и не могло принести ему ничего, кроме хлопот, – и что семья переехала с ним сюда и жила в деревне поблизости. Больше всего мне хотелось знать, что стало с его планами. Насколько я мог судить, здесь, в отеле, почестей ему не оказывали, и ничто пока не указывало на то, чтобы кто-то видел в нем героя прошедших событий. Мне не терпелось узнать, как встретили его на родине и удалось ли ему претворить в жизнь все то, что он задумал. Ступил ли он на путь проповедника или еще только готовится? И как так вышло, что он снова вернулся к работе в отеле? Зрачки Кипила, расширяющиеся по мере того, как я перечислял свои вопросы, ясно давали мне понять, что я жестоко ошибался. О переменах, что он грезил в Непале, он, по всей видимости, начисто забыл. А когда я напомнил ему его же слова, он осыпал меня громкими возгласами восторга, дивясь моей памяти. Я же тем временем удивлялся другому, тому, как быстро и навсегда выветрились у него из головы его грандиозные планы. Неужели так бывает? С его слов, не успел он вернуться из Непала, как умер дядя, тот самый, что когда-то поставил крест на его мечтах, и, поскольку Кипил был одним из старших братьев среди бесчисленной индийской родни, на него легли новые семейные обязанности.

– Но тебя хотя бы встретили как героя? – спросил я. Встретить-то встретили, сказал он, но дядя вмиг перетянул одеяло на себя, упав с лестницы и повредив позвоночник аккурат на следующее утро после триумфального возвращения племянника. Вся семья сосредоточилась на лечении больного, а затем на его похоронах. Были родственники со всех уголков страны. До Кипила дело так и не дошло. Я спросил его про Ману, городок, откуда он родом, и про кузена, что неудачно женился (за невестой не дали приданого, и он выдвинул тестю неслыханный ультиматум – либо обещанное приданое, либо он возвращает невесту в родительский дом). Кипил подпрыгивал от радости, снова и снова удивляясь тому, что я помню такие подробности его жизни. Еще бы: сам он ничегошеньки обо мне не помнил. С одной стороны, у всех нас разная память, да и потом, к чему ему было вспоминать обо мне? А с другой, мне все-таки было досадно. Выходит, наши задушевные беседы там, на высоте, наши откровенные признания и засвидетельствованные обещания – все это растворилось без следа, как будто ничего и не было. А ведь не один Кипил давал себе слово, я тоже поклялся себе кое в чем и, отправляясь сюда, приготовился поведать ему свой рассказ, в некотором роде, отчитаться, а глядя на него сейчас, испытывал одну только неловкость, и за свои тогдашние откровения, и за нынешние глупые надежды. С чего я взял, что он сдержит слово? Что помнит обо всем? Что для него это так же важно, как для меня? А может, и слава богу, что он обо всем забыл, успокаивал я себя и все же весь вечер не мог отделаться от горькой, почти мальчишеской обиды – словно бы меня друг предал.

Дни в «Паласе» потекли медленно и длинно. Отель стоял почти пустой. Из постояльцев мне встретились только две немецкие пары, компания англичан, остановившаяся лишь на ночь, и один одинешенек итальянец – его друзья жили где-то у пляжа, а он приехал позже и, не найдя места рядом с ними, поселился здесь. Русских тут отродясь не бывало. Кипил говорил, что к выходным ожидают большую индийскую группу, и тогда мне придется повоевать за столик во время завтрака. А пока я наслаждался тишиной и покоем. Повар, всегда один, готовил специально для меня – в программе отеля был предусмотрен шведский стол, но, за отсутствием гостей, его не держали. Большого разнообразия в меню не наблюдалось, зато яичницу, блинчики или жареный рис я мог получить, когда пожелаю. Иногда готовили десерты. В такие дни мне сообщали об этом с самого утра, и официант, деревенского вида парнишка, никогда раньше не получавший чаевых, торжественно выносил мне тарелку пропитанного сиропом бисквита. Я никак не мог втолковать ему, чтобы чай и десерт он подавал одновременно, он всегда приносил чай и ждал, когда я его допью, и только после этого бежал за сладким. Зато в остальном был старателен и услужлив донельзя. Все то время, что я проводил за едой, он стоял по стойке смирно в другой части столовой и глядел на меня оттуда, прямо и неприкрыто, готовый по первому зову броситься к моему столу. Если я хотел поработать, то приходил сюда же; кроме тесного лобио с четырьмя креслами, в которых всегда кто-нибудь да отдыхал – или уморившийся на жаре немец, или парнишки Кипила, ленившиеся проводить на ногах целый день, – свободного уголка в отеле не было. «Палас» был отель аккуратный, скромный и без излишеств. Стоял он на маленьком клочке земли и не располагал ни сантиметром свободного пространства: вокруг здания, за узкой полоской растительности сразу шел забор, за ним дорога; ни дворика, ни сада, ни тенистого деревца со скамьей, где можно было бы спрятаться от солнца или посидеть-помечтать на сон грядущий, глядя в звездное небо; только под окнами столовой на первом этаже цвел крохотный квадратик земли, усаженный розовыми кустами, но и там было ногу поставить некуда.

Та же сонная тишина простиралась и за дверями отеля. На улице, когда ни выгляни, было пусто и жарко. По дороге изредка проходили женщины в сари, проезжал на повозке индус. Путь к океану пролегал сквозь заброшенную пальмовую рощу, которая полна была торчащих во все стороны коряг, и те пятнадцать минут, что я шел по ней, я каждый раз рисковал или в кровь оцарапать ногу, или получить прутком по лицу. Тропинка между пальмами вдруг обрывается, и ни с того, ни с сего посреди деревьев обнаруживается жизнь: между стволами натянута веревка, на ней висят лоскуты чьей-то одежды, позади шалаш, сделанный из веток и тряпья, а там люди, дети. Идешь на другой день, а от жилья и след простыл, только бревна на земле валяются, да мусор разбросан. Ближайший пляж, Раджбаг, показался мне совершенно диким – огромное пространство из песка и барханов, по которым не так-то легко шагать, утопая в сыпучем песке, да тяжелые мутные волны, грозно набегающие на пустынный берег. У самой кромки песок плотный и глинистый, и от этой склизкой красноватой глины ступни моментально окрашиваются, а вода у берега шипит такой подозрительной буро-малиновой пеной, что заходить в океан и вовсе не хочется. Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то купался. Сам я залез в воду разок, в день, когда волны показались мне не такими буйными, но быстро выскочил на берег – мне чудилось, что меня то закручивает волна, то тянет вниз толстое илистое днище, и я больше натерпелся страху, чем поплавал. Зато если взять тук-тук – бодренькую машинку с отверстиями вместо окон, через которые тебя всю дорогу обдает градом встречного ветра из мусора и пыли, и наружу ты выходишь в песке с головы до ног, – за сто рупий тебя довезут до знаменитого Палолема, а там совсем другая жизнь. На Палолеме людно, празднично. Здесь лучший пляж – длинный, изогнутый, обрамленный густыми зелеными пальмами, хранящими прохладу и тень, с мягким пологим входом и послушными волнами, баюкающими словно детская колыбель. Днем здесь кого только нет, и вечером, ближе к семи, все разом усаживаются на песок лицом к воде, в прибрежных ресторанчиках разворачивают стулья в ряд, и сидят так, всем пляжем, как в театре, глядят на заходящее солнце час, другой, пока совсем не стемнеет, пока официанты не зажгут на столах свечи, пока на пляж не опустится черная ночь и океан не сольется с небом, – тут уж начнут и там, и сям громыхать фейерверки, озаряя темноту праздничным разноцветьем огней, затем поднимутся в небо, покачиваясь, бумажные фонари; пышущий жаром воздух, идущий от песка и от воды, подхватит их, понесет в прохладную высь, и еще долго они будут плыть в ночи, мелькая тонкими свечками среди крупных и неподвижных звезд, заставляя нас задирать кверху головы и следить за ними, думая о вечности и о любви.

Все здесь просто и безыскусно, но до того романтично, что трогает до самого сердца. Если уж везти куда-то свою половину, то только сюда, думал я.

С Кипилом мы виделись каждый день. В восемь утра он заступал на свой пост и не покидал его до позднего вечера. Кроме двух парнишек, которые занимались уборкой номеров и выполняли всякие поручения, помощников у него не было. Насколько я мог судить, отель держали в большой экономии, и на плечах Кипила лежали самые разные обязан ности. Он, как истинный человек-оркестр, делал все. Встречал и провожал гостей, обустраивал их жизнь в отеле и поддерживал беседы с каждым, кто, заскучав, заглядывал в лобби пожаловаться на жару и поболтать. Он лично планировал закупку продуктов и прочих хозяйственных нужд, а однажды я застал его подстригающим кустарник – он стоял, как был, в костюме, с садовыми ножницами в руках, и, морщась и отворачивая лицо, пытался обрезать жесткие ветви. После завтрака, когда постояльцы расходились, он обычно поднимался наверх, как он говорил, в свой офис, поработать с документами – бухгалтерия тоже была на нем. Как-то, не застав его в лобби, я спросил у парнишек, где босс, и они, зная, что мы с ним друзья, проводили меня к нему. Мы поднялись по ступеням и оказались в помещении без окон, освещенном тусклым светом настольной лампы; потолок был такой низехонький, что мне пришлось наклонить голову, чтобы войти. Перед компьютером сидел, согнувшись, Кипил. Увидев нас, он вскочил на ноги, выдворил нас всех обратно и сам спустился вниз, по дороге отругав своих подчиненных за то, что привели меня туда. Неудивительно, что он рассердился, – это была на редкость бездушная, убогая комнатенка, не предназначенная для чужих глаз. В самом Кипиле не было ни помпезности, ни власти. Хоть он и был здесь главным, хозяина из себя не строил и со своей малочисленной командой обращался без характерного восточного чванства, мог разве что иногда отругать своих парнишек, но с тем только, чтоб они совсем уж не разленились от жары и от недостатка гостей. В некоторые дни в отеле крутилась девочка лет десяти, ее худенькое тельце, облаченное в джинсы и футболку, с косынкой на черных волосах, мелькало то там, то тут, и вот с ней одной Кипил, пожалуй, был суров, покрикивал на нее, а в остальное время попросту не замечал, и, я видел, она часами возилась наедине с собой, по сотому кругу протирая столы и начищая окна. Выражение ее глаз было до боли грустным, казалось, она убита горем. Она не смела зайти за стойку и не приближалась к гостям, даже не смотрела в нашу сторону, а стоило кому поздороваться с ней, она складывала ладошки на груди, опускала голову и, прошептав еле слышно «good morning, sir», тут же исчезала. Я подумал, что это, должно быть, чья-то родственница, взятая на работу с младых лет, иначе что здесь делать бедному ребенку? За работу ей, разумеется, не платят. Похоже, думал я, Кипилу эта затея тоже удовольствия не доставляет, потому-то он так с ней строг. Наверняка он против, но поделать ничего не может. Как-то она появилась за окнами столовой в тот час, когда мы с Кипилом пили чай – он с радостью составлял мне компанию за столом, – и я спросил его, кто эта девочка.