Лаокоон, или О границах живописи и поэзии

А вот слова Евмолпа (о котором можно было бы сказать, что с ним случилось то же, что случается со всеми импровизаторами: память принимает всегда в создании их стихов такое же участие, как и воображение):

Вот снова чудо. Где Тенедос из волн морскихХребет подъемлет, там, кичась, кипят валыИ, раздробившись, вновь назад бросаются.Так часто плеск гребцов далеко разносится,Когда в тиши ночной в волнах корабли плывутИ громко стонет гладь под ударами дерева.Оглянулись мы, и вот... два змея кольчатыхПлывут к скалам, раздувши груди грозные,Как два струга, боками роют пену волнИ бьют хвостами. Гривы их косматыеОгнем, как жар, горят, и молниеносный светЗажег валы, от шипа змей дрожавшие.Онемели все... Но вот в священных инфулах,В плащах фригийских оба близнеца стоят,Лаокоона дети. Змеи гибкиеОбвили их тела, и каждый ручкамиУперся в пасть змеи, не за себя борясь,А в помощь брату. Во взаимной жалостиИ в страхе друг за друга смерть застала их.Спешит скорей отец спасать сыновей своих...Спаситель слабый. Ринулись чудовищаИ, смертью сыты, старца наземь бросили.И вот меж алтарей, как жертва, жрец лежит.(Петроний. «Сатирикон», XXXIX)

Главнейшие черты в обоих описаниях одни и те же, и многое выражено одними и теми же словами. Но все это мелочи, которые сами бросаются в глаза. Есть и другие признаки подражания, более тонкие, но не менее верные. Если подражатель не лишен самоуверенности, то он редко удержится от того, чтобы приукрасить подлинник, и если это украшение удалось ему, он поспешит, подобно лисице, замести выдающие его следы. Но именно это-то тщеславное желание превзойти подлинник, это старание показаться оригинальным и выдают его. Ибо то, что он считает украшением, обыкновенно есть только преувеличение или неестественная утонченность. Так, например, Вергилий говорит «кровавые гривы», а Петроний – «гривы их косматые огнем горят»; Вергилий – «взор пылающий свой огнем окрасив и кровью», Петроний же – «молниеносный свет зажег валы»; Вергилий – «шум пошел от вскипевшей пучины», а Петроний – «кичась, кипят валы и, раздробившись, вновь назад бросаются». Так обыкновенно подражатель возводит громадное в чудовищное и чудесное в невозможное. Обвитые змеями дети у Вергилия составляют лишь вводную картину, очерченную немногими резкими штрихами и показывающую только бессилие и отчаяние детей. Петроний же превращает детей в героев:

...не за себя борясь,А в помощь брату. Во взаимной жалостиИ в страхе друг за друга смерть застала их.

Кто может ожидать от человека, и в особенности от детей, такой самоотверженности? Куда лучше знакома человеческая природа греку (Квинт Смирнский, кн. XII, ст. 459 – 461), который при появлении ужасных змей заставляет матерей забыть о своих детях и думать только о собственном спасении:

...Закричали смятенные жены,И из них не одна искала спасения в бегстве,В эту минуту о детях забыв...

Далее, подражатель обыкновенно старается скрыть свое заимствование тем, что придает своей картине иное освещение, отодвигая в тень то, что было освещено в оригинале, и освещая то, что там было в тени. Вергилий старается поразить воображение огромностью змей, ибо от этой огромной их величины зависит правдоподобие дальнейших событий. Шум, производимый ими, у него лишь побочный штрих, имеющий целью дать более наглядное представление о величине. Петроний же из этого второстепенного представления делает главное; он описывает шум со всей возможной силой и до такой степени забывает о величине, что только по этому шуму мы и можем догадаться о ней. Трудно поверить, чтобы он впал в эту несообразность, если бы писал только по внушению своей фантазии и не имел перед собою никакого образца, которому подражал, не желая, однако, обнаружить это. Так можно считать неудачным подражанием всякую поэтическую картину, утрированную в мелочах и ошибочную в главном, как бы многочисленны ни были мелкие ее достоинства и как бы ни трудно было прямо указать ее оригинал.

³⁷ Дополнение к «Объясненной древности», т. 1, с. 243. Есть известное, хотя и незначительное различие между тем, что рассказывает Вергилий, и тем, что изображает статуя. Из рассказа поэта следует, что змеи оставили обоих юношей для того, чтобы обернуться вокруг отца, в то время как мрамор изображает сыновей и отца, охваченных змеями одновременно.

³⁸ Донат. Комментарий к стиху 227 II кн. «Энеиды». «Неудивительно, что могли укрыться под щитом и под ногами статуй змеи, о которых выше сказано, что они были длинными и мощными и что они многократно обвили тело Лаокоона и его детей, причем часть тела оставалась свободной».

Мне кажется, однако, что в этом месте из выражения «неудивительно» должно быть выкинуто «не», или же в конце недостает заключения. Ибо если змеи были столь необыкновенной величины, то ведь, право, удивительно, как они могли укрыться под щитом богини, если только этот щит не был сам очень велик и не принадлежал колоссальной фигуре. Свидетельство об этом должно было содержаться в заключении, или же «не» лишено всякого смысла.

³⁹ В великолепном издании английского драйденовского перевода Вергилия (Лондон, 1697). Впрочем, этот живописец изобразил только один оборот змей вокруг тела, шею же оставил почти совсем свободной. Единственным оправданием этому посредственному художнику, если он заслуживает такового, могло бы служить то, что гравюры, помещенные в книге, являются пояснением к тексту, но не могут считаться самостоятельными художественными произведениями.

⁴⁰ Так рассуждает даже де Пиль в своих примечаниях к Дюфренуа: «Заметьте, что так как нежная и легкая одежда прилична только женщинам, древние ваятели избегали, насколько могли, одевать мужские фигуры, ибо они полагали, что в скульптуре нельзя подражать материям и что толстые складки производят плохое впечатление. Мы находим столько же примеров истинности этого положения, сколько фигур обнаженных мужчин. Я приведу только фигуру Лаокоона, который, по всем соображениям, должен бы быть одетым. В самом деле, есть ли какое-нибудь правдоподобие в том, чтобы царский сын, жрец Аполлона, был нагим во время жертвоприношения? Ибо змеи переплыли с острова Тенедоса на троянский берег и набросились на Лаокоона и его сыновей в то самое время, когда он на берегу моря приносил жертву Нептуну, как рассказывает Вергилий во второй книге своей «Энеиды». Но художники, делавшие эту прекрасную статую, очень хорошо видели, что не могут дать своим фигурам одежду, приличную их сану, не рискуя создать бесформенную груду камней, подобную скале, вместо трех превосходных фигур, которые всегда были и будут предметом удивления. Поэтому-то из двух неудобств они сочли гораздо худшим изображение одежды, нежели отступление от истины».

⁴¹ Маффеи, Ричардсон и еще недавно г-н фон Хагедорн («Размышления о живописи», с. 37; Ричардсон. «Трактат о живописи», т. III, с. 513). Дефонтен не заслуживает, чтобы я упоминал о нем вместе с этими людьми. Правда, в примечаниях к своему переводу Вергилия он также утверждает, что у поэта перед глазами была группа Лаокоона; но невежество его столь поразительно, что он выдает эту группу за произведение Фидия.

⁴² Я не могу в доказательство этого привести ничего более убедительного, чем стихотворение Садолета. Оно достойно древнего поэта и может с успехом заменить гравюру, поэтому я позволю себе привести его здесь целиком.

О СТАТУЕ ЛАОКООНА

Стихотворение Я. Садолета

Вот из глуби земной, из недр исполинских

развалин

Вновь возвращенного днесь отдаленные нам

возвращают

Лаокоона века. Когда-то в палатах державных

Он возвышался, твои, о Тит, украшая покои.

Дивного гения плод, которого краше не знала

Мудрая древность сама, теперь извлеченный из

мрака,

Снова высокие зрит он Рима воскресшего стены.

Что ж я теперь воспою? Отца ли несчастного муки,

Или двоих сыновей, иль вьющихся кольцами змеев,

Страшных на вид, иль хвосты и ярость свирепых

драконов,

Иль столь живые на мраморе мертвом страданья

и раны?

Ужасом дух мой объят: изваянье немое внушает

Сердцу немалую скорбь и с жалостью смешанный

трепет.

Хитросплетенным клубком и большими кругами

свернулись

Оба лютых змея и, сплетаясь в извилистых

кольцах,

Многоколенным своим объятьем три тела сжимают.

Еле могут глаза выносить это зрелище страшной

Смерти и злого конца. Одно из чудовищ сцепилось

С Лаокооном самим, оплело его сверху и снизу

Тушей своей и в бедро впилось разъяренным

укусом.

Тело рвется из пут, и ясно видно, как члены

Корчатся, стан же назад изогнулся от режущей

боли.

Сам он от тягостных ран и невыносимых

терзаний

Вопль испускает, стремясь извлечь жестокие зубы.

Левой рукою своей сжимает он яростно змея.

Все сухожилья его натянуты; силы собравши

Сразу из тела всего, напряг их в бесплодном усилье.

Муки не в силах снести, задыхаясь, он стонет от

раны.

Змей же скользкий меж тем нападает снова и

снова,

Ноги пониже колен заплетенным узлом обвивая.

Икры врозь разошлись, и, зажатая в кольцах,

надулась

Крепкая голень, набряк от стесненной пульсации

мускул

И натянул на себе багровые вздутые вены.

Также и двух сыновей не щадит свирепая сила.

Быстрым объятьем стянув, достойные жалости

члены

Рвет и, схватив одного, кровавую грудь разъедает,

Тяжеловесным кольцом мешая падению тела.

Он же, несчастный, отца призывает отчаянным

криком.

Брат, с покуда еще нигде не пораненным телом,

Ногу подъяв, оторвать старается хвост

смертоносный;

В ужасе видит мученья отца и ему сострадает;

Все еще жалобный вопль и слезы, готовые

брызнуть,

Сдержаны страхом двойным. О вы, что хвалой

вековечной

Блещете, вы, мастера, такое воздвигшие чудо!

Может быть, мы должны деяниям большим,

чем это,

Имя бессмертное дать и нам надлежало б

славнейших

Гениев вверить молве грядущих по нас поколений;

Все же высокая честь, насколько талант позволяет,

Славу творца заслужить и к высшим вершинам

стремиться.

Ныне мы видим, как вы живыми фигурами камень

Одушевили и дух воплощающий в мрамор вдохнули,

Вы вложили в него движенье, и ярость, и муку;

Мнится, что слышим мы вопль... Великие, древле

родил вас

Родос преславный, но скрыт был труд ваш и ваше

искусство

Долгие годы. Теперь его в обновленном сиянье

Рим второй увидал и восславил, воскресши для

мира

Древних чудесных искусств. О, сколь благородней

твореньем

Духа, работой любви заполнять скоротечные годы,

Нежели в пышности жить и ненужную роскошь

лелеять.

(См. «Поэтические сюжеты» Леодегария из Кверку, т. 11, с. 63)

Грутер также включил это стихотворение Садолета, наряду с другими, в свою известную антологию «Услады итальянской поэзии», ч. II, с. 582, но напечатал его с большим количеством ошибок. Так, вместо «оба» («bini») в стихе 15 он читает «живые» («vivi»), вместо «свернулись» («errant») в стихе 14 – «берег» («oram») и т. д.

⁴³ «Трактат о живописи», т. III, с. 516. Ужас троянцев при виде Лаокоона был нужен Вергилию в качестве введения к его поэме; ужас этот подготовляет патетическое описание разрушения родины героя. Вергилий не хотел ослабить описание гибели целого города менее значительной картиной страданий одного человека.

⁴⁴ Первое издание вышло в 1747 году, второе – в 1755 году под названием «Полиметис, или Опыт сопоставления произведений римских поэтов с остатками древнего искусства с целью взаимного их объяснения», в десяти книгах, сочинение преподобного г-на Спенса, Лондон, изд. Додслея, в один лист. Неоднократно печаталось также извлечение, сделанное из этого сочинения Н. Тиндалем.

⁴⁵ Валерий Флакк. «Аргонавтика», кн. VI, с. 55 – 56. Cпенс. «Полиметис», диалог VI, с. 50.

⁴⁶ Я говорю – может быть. Но я готов поставить десять против одного, что это все же не так. Ювенал говорит о первом периоде республики, когда римляне еще вовсе не были знакомы с роскошью и пышностью и солдат употреблял доставшееся ему в добычу золото и серебро лишь на украшения своего коня и оружия («Сатиры», XI, с. 100 – 107).