Латунная луна

— Уж ты, душка, моя красотка,Чего ваяешь, не понимаешь!— Я ваяю, все понимаю,Пуповину я ваяю!Трень-брень пуповина…

Надеюсь, что когда-нибудь удастся обнаружить тот журнал и этот фрагмент, и тогда я подам правильный текст и точней изложу негодование раздраженного нашим поведением автора.

Гуляли и развлекались мы и вправду шумно, а жили бездумно и беззаботно, разве что неубираемые хозяином кобыльи (коровьи, ослиные?) челюсти по вечерам скалились светящимися своими зубами на посещавшего нужник и наполняли его безотчетным ужасом, а также мыслями о мясных закладках хозяйской кухни.

Слава Богу, кроме этой кухни был еще базар — маленький поселковый рыночек — а там траурные кавказские женщины, а у них в банках мацони, холодное и похожее на трясущуюся белую пластмассу. Еще был сулгуни — слегка бежевый благословенный сыр с чистой слезой, словно плакал он по провалившимся в тартарары черкесам. Коварный Гурген продавал там хачапури, и была «изабелла»! До чего оно красиво звучит: «Была изабелла» — виноград с настойчивым редкостным вкусом, со скользким, непохожим на виноградную мякоть нутром, мешавшим выплюнуть косточки, но зато сотворявший из своей влаги удивительное молодое вино с полууловимой смородиновостью, словно бы созданное для винопийцы-гурмана, коего, обольстив своим ароматом, опьяняло в лоскуты и огорчало его подругу, с которой пришел он пировать, но — захмелевший — терял желание даже целовать ее, поскольку нацеловался с ошеломительным, нигде до сей поры не встреченным хмелем кавказского Черного моря. А мед! А горький мед, пьяный опасный мед, вокруг которого летали красивые пчелы? А продавал его симпатичный отравитель — милый столетний дедушка, честно предупреждавший, что мед горький, но кто же не знает, что на Кавказе мед горький, его же собирают с разных цветов!

— А ти разве не с разных дэвушек свой мед собираешь? — спрашивал лукавый дед, и улыбался, джигит, радуясь своему такому удачному вопросу.

А ты шел домой с баночкой горького меда, и по дороге за тобой летели, неотвязные, как курортные прелестницы, пчелы.

Увы, мед нашего житья стал горчить тоже. Заваривалась какая-то темная история. Все началось внезапно и непонятно. Письма, которые мы получали из дому, а также кое-какие деловые сообщения (некоторые из нас оставили дома дела) почта привозила в Дом отдыха, и они раскладывались в настенном ящике по полочкам. А мы туда, идучи с пляжа, конечно, заглядывали.

Зайдя на этот раз, мы вдруг узнали от домотдыховской кастелянши, что «Чевой-то было, но директор куда-то утек, а телеграмму вашу поклал в карман». Как? Что? Какой директор? Мы этого директора ни разу даже не видели. Давайте нам нашу телеграмму и все!

Ответ был: «Телеграмма у директора, а я ничего не знаю! У меня и без ваших телеграмм полотенцы пропадают и полно работы!»

Недоумение наше было не описать, а телеграмму вообще-то ожидал тот, который «экономно» ел. У него кончались деньги на харчо, и он просил родителей прислать.

Пока мы лежали по койкам и кто спал, а кто не спал (это все было после пляжа и после директорского сюрприза), он, с нетерпением ожидавший перевода, пошел в Дом отдыха, полагая поймать директора.

Ушедший всего-навсего за родительской телеграммой, он все не приходил и не приходил обратно. Мы лежали, негодовали, пытались догадаться в чем дело, предполагали в событии козни хозяйского супостата армянина Гургена, придумывали, не подстроить ли каверзу нашему товарищу — он придет с телеграммой, а мы ему скажем… А чего мы ему скажем… А мы ему… Но ничего не придумывалось, потому что какая-то темная тревога повисла в воздухе. Между прочим, куда-то исчез и хозяин, и мы не знали, будет ли он нас кормить ужином и когда. А если не будет, то надо бы куда-то пойти и поесть спасительного харчо.

Был план подложить в постель нашему товарищу ослиные челюсти, был план насыпать ему в этюдник (он приехал с этюдником) черного перца, но на койках хорошо лежалось, и никому не хотелось искать на хозяйской кухне черный перец, а тем более идти к сараю за ослиными челюстями, страшно скалившимися на тебя, когда ты пробирался в проволочной кавказской траве к душному в жару, нехорошо смердевшему отхожему месту.

А товарищ наш все не приходил и не приходил. И в тот вечер не пришел. А когда мы дознались (уж не помню как!), что он с директором уехали куда-то на какой-то неведомой машине (что за неведомая машина? И почему с директором?), мы вовсе скисли и харчо в духане похлебали кое-как, и на вечерние свидания не пошли, хотя девушки и подлетали к нашему жилью, как пчелы, и жужжали свои жеманности.

К ночи случилась чертовщина с челюстями. Светящиеся в темноте они подпрыгивали и подлетали над своим местом, как жуткие причиндалы инфернального какого-нибудь иллюзиониста. Вдобавок при этом словно бы рычали. Обнаруживший это, один из нас, ходивший по нужде, прибежал бледный с трясущимися губами, крестясь на бумажного угодника, висевшего в углу хозяйской комнаты, и пытаясь выговорить «С-с-соба-а-ки, м-м-может…»

Мы долго не могли уснуть и не гасили для храбрости свет. Но что это такое было, придумать не могли.

И уснули в конце концов, и ночью наш товарищ не пришел тоже.

И пришел он только рано утром.

Часов в семь.

Был он мрачный и немногословный. Его возили сперва в милицию, а потом куда-то в другое место, и до ночи вели с ним непонятные разговоры.

— Про что?

— Я же говорю, ничего не понятно!

— А спал ты где?

— На нарах каких-то…

— А чего от тебя хотели?

— Сказано не знаю!

— Ну хоть скажи, что ты предполагаешь?

— Ничего я не предполагаю. Я подписку давал о неразглашении. И хочу есть и спать.

— Сейчас пожрешь. Хочешь, челюсти светящиеся принесем?

— Вам весело, да?

— Но телеграмму ты взял?

— Хрен я взял с хозяйской подливкой! В телеграмме по-моему все дело! Они меня про какого-то Кадыкова К.О. спрашивали.

— Но ты-то и есть Кадыков.

— Я, бля, Н.В., а не К.О. И отстаньте от меня. Если вы щас балагурить не перестанете, я не знаю, что сделаю! Вы тут, бля, на юге отдыхаете, а мне челюсти ослиные с черепом, а мне за телеграммами ходить! Вот увидите, всех пересажают… Ну за что, бля, такое?

И он заплакал. А потом на голодный желудок уснул.

А мы пошли глядеть почту и изымать у директора непонятную телеграмму.

— Не дам! — Сказал директор, потемнев с лица, едва мы вошли к нему в помещение. — Вот захочу и не дам. И никто мне ничего не скажет. А дам я вам почитать кое-что другое.

— Как так не дадите? Почему вы задержали нашего товарища? Причина какая?

— Я не обязан вам ничего объяснять. Живете вы не в домотдыхе. И письма ваши мне тут не нужны. И в каком вы вообще виде расхаживаете по нашему поселку городского типа? На этом вон штаны выше колен кончаются, а у этого на шее женская косынка с рисунками, а на этом рубашка в брюки не заправлена и очки черные. Он что, слепонезрячий?

— То, во что мы одеты, санкционировано отделом по отечественной и заграничной культуре при Московском международном фестивале молодежи и студентов официально.

— И очки для слепых?

— Очки в первую очередь.

— У нас тут свой отдел. Обойдемся без вашей формы ношения.

— Отдайте тогда телеграмму, и вообще, кто дал вам право читать чужие письма?

— Кто дал? А это видал, стиляга хренов! — и он достал из стола какие-то бумаги, на которых захолустными почерками было много чего написано. — Вот! Письма трудящихся!