Лаванда для отца-одиночки

— Наверное, они не забывали есть, — сказал Тео.

— А если есть, то ничего не будет, да?

— Тоже будет, но не так быстро. Что ты вообще знаешь о влиянии алкоголя на организм человека?

— Да ничего, — сказала Эжени с особенно горестным вздохом. — Видела только, что люди пьют, и им ничего за это не бывает. Или что совсем в несознанке потом валяются, как Ларри, мамин второй муж и отец близнецов. Лучше уж в несознанку, наверное.

— Так есть правила.

— Их бы знать, да?

— Конечно. Не забывать есть, не пить ничего незнакомого и непонятного, не мешать разный алкоголь друг с другом. Ты, наверное, мешала?

— Ой, да. Там было вино, сначала кислое, а потом вкусное, потом снова кислое, потому что вкусное быстро закончилось, белое такое, с пузырьками, но на вкус не как газировка, а прямо волшебное какое-то. А потом я пробовала что-то очень крепкое, и нужно было запить, а нашлось только пиво…

Тео очень захотелось рассмеяться, потому что рассказ показался необычайно знакомым. У него было что-то похожее, только без вина, а просто пиво вперемешку с чем-то крепким, он уже и не помнил за давностью лет. Но кажется, смеяться не нужно.

— У меня было так же, тоже в предпоследнем классе школы.

— И что потом?

— Потом долго не брал в рот ни капли, до выпускных экзаменов, — а там взялись отмечать, и тоже доотмечались.

— И что тебе дома сказали? Дедушка и бабушка?

— Бабушка отругала, а дедушка сказал примерно то же, что я тебе сейчас.

— Да? Ну ладно. Я сама уже поняла, что я была полной дурой. И пожалуйста, не ругай Фреда, он мне говорил, что не нужно пить. Но меня уже понесло, — вздох оказался каким-то особо горестным. — Он же потом тебе позвонил, да? Я совсем плохо помню, у меня голова кружилась.

— Да, он всё сделал правильно.

Лаванда процедила свою траву и дала ей.

— Пей, станет легче. И спи дальше, что ли?

— Можно, да? — она глотнула и скривилась. — Фу, как горько!

— Зато легче станет, — непреклонно сказала Лаванда.

— А вы… откуда знаете?

— Да мне тоже доводилось пить больше, чем следует. Правда, уже в студенчестве. И когда сначала в колледже училась, и потом уже в Академии. Меня спасали, потом я научилась спасать других.

Эжени внимательно выслушала, мужественно допила и сползла с табурета.

— Спасибо, госпожа Лаванда. Мне вправду чуточку легче. Можно, я пойду спать?

— Иди, — Тео улыбнулся просто без каких-то там задних мыслей.

Вчерашняя злость ушла. Эжени было жаль, но тут ведь как — за неё этот опыт никак не проживёшь, хоть и хочется, чтобы никакого негативного опыта у неё не было.

Но научится ли она встречать невзгоды взрослой жизни, если не найдёт нигде того опыта?

Или у неё уже достаточно разного негатива, и нужно наоборот, искать и переживать хороший опыт и всякие радостные дела?

И никто ж не скажет, как правильно, хоть ты тресни.

23. День вселенских неудач

23. День вселенских неудач

— А сейчас о реставрации Роганов нам расскажет Эжени Жервез.

Что ж так сразу-то? Юма опоздала, получила нагоняй от господина Триплена и миллион взглядов от одноклассников. Фред смотрел сочувственно, а все остальные — всяко-разно.

Что ж, пришлось выходить, вспоминать, что там она читала про эту дурацкую реставрацию и почему это вообще важно, и показывать на карте — где Паризия, куда сослали Наполеона, откуда он потом вернулся на целых сто дней, и куда его отправили потом, откуда уже выбраться не удалось, а ему, наверное, хотелось, и всё такое.

— Ну, после отречения Наполеона остался его сын, его звали Луи-Наполеон, он был Роган наполовину, и ещё другая линия, принц Анри и его сыновья, но они не захотели реставрироваться, у них и так всё было хорошо. Принц Максимилиан сказал, что готов стать советником нового короля, пока тот маленький. И всё. А его отцу было уже лет семьдесят, что ли, ему, наверное, вообще уже дела не было до всех этих вещей. Поэтому королём стал Наполеон второй, а после он даже назвался императором. Но его сын принц Антуан не смог ничего сделать с новой революцией, и тоже отрёкся, и основал «Четыре стихии», — чего ещё говорить-то?

— Что ж, есть некоторое знакомство с предметом, я уже должен быть рад, понимаю, — усмехнулся господин Триплен. — Отметка «достаточно». И начинай уже заниматься, как следует, ты умеешь. Пора.

Дальше о том же самом, только с кучей деталей рассказывала Пилар — и у неё вышло лучше.

— Ты вообще как, живая? — спросил шёпотом Фред.

— Да, отлежалась. Но поверишь, было хреново, — так же шёпотом ответила Юма.

— Поверю, со мной один раз было, но я из отцовской бутылки тогда отхлебнул. Не знал, каково это, мелкий был. С тех пор осторожничаю.

— Ни фига себе! Нет, со мной такого не случалось!

— А что твой отец?

— Да сказал, что надо было не забывать есть и не мешать всё подряд, — вздохнула она.

До сих пор было неловко. Вот точно, мама бы ей за такой косяк до Рождества не разрешила гулять, только в школу и обратно по часам и как бы не под конвоем. А папа просто поглядывает внимательно, будто не знает, чего ещё от неё ждать. Или наоборот, знает, и видит на три шага вперёд.

И за платьем к балу они вчера не съездили, ясное дело.

Вчера она весь день была слабая и дохлая, и голова болела, стоило только резко пошевелиться. И уж конечно, до уроков дело не дошло.

А Фред ей написал днём, спрашивал — как она. Он-то остался у брата, и Стеф тоже, и кто-то из гостей, и все они интересовались — как она там. Пришлось взять зеркало и показаться — как она там. Ещё взяла Трофея и посадила на колени — вот она я, вот наш кот, он меня лечит, он и госпожа Лаванда. А в зеркале внезапно оказались не только Фред и Стеф, а их старший брат, и его девушка, и ещё двое парней, что были на вечеринке, и все они радовались, показывали ей большие пальцы и велели держаться, всё будет хорошо. Ну и приходить ещё, вот так. Значит, происшествие с ней никого там не напугало.

Ладно, проехали. Только пускай на других предметах не спрашивают, да?

Но увы, не прокатило. Сначала математика — решать-решать. Но решать Юма умеет в любом, наверное, состоянии, вышла да решила, ничего особенного. А потом настала биология.

Биологичка госпожа Шу и в хорошие-то дни докапывается до всех без разбора, от неё прилетает и старосте Адельке, и Жаку де ла Мотту, и Пилар, и Фанни, и Марилинн, а они все отличники. Из всех учителей она самая, наверное, старая, и считает, что все ученики должны себя вести, как в институте благородных девиц, а отвечать — как профессора в Академии. Сегодня же госпожа Шу настроилась проехаться по всем прочим, кто не отличник, и спрашивала что-то там про клетки, их строение и ещё какую-то столь же далёкую от жизни ерунду, которую, конечно, нужно было вчера просто прочитать, но Юма не вспомнила.