Лавандовая комната
Шрифт:
Представь себе, она, кроме того, рекомендовала меня отцам города. Мэр, высокий, седой, коротко стриженный «манекенщик», любит четырнадцатого июля возглавлять парад пожарных машин. Катрин, они показали все, что у них есть, – грузовики, танки, джипы, даже везли на прицепах велосипед и несколько катеров. Грандиозно! Особенно хороши молодые пожарные, замыкавшие шествие, – гордые и невозмутимые. А вот библиотека мэра – это какая-то жалкая аптечка! Одни громкие имена, такие как Камю, Бодлер, Бальзак, все в кожаных переплетах, чтобы посетители думали: «О, Монтескье! О, Пруст! Какая скука!»
Я посоветовал господину бургомистру читать то, что ему хочется читать, а не то, что якобы производит впечатление, и расставлять книги не по цвету
70
Донна Леон (р. 1942) – американская писательница, живущая в Венеции, автор серии детективов про комиссара Брунетти, действие которых происходит в Италии.
Он считает меня умнее, чем я есть на самом деле.
В магазине ММ есть одно местечко, которое я особенно люблю. Рядом со справочной литературой. Спокойное место. Туда лишь изредка наведываются девочки, чтобы тайком посмотреть что-нибудь в энциклопедии, потому что не допросились своих родителей объяснить интересующее их явление: «Ты еще слишком маленькая для таких вещей. Вот когда вырастешь, я тебе объясню». Я лично считаю, что «слишком взрослых вопросов» не бывает; надо просто правильно отвечать на них.
Я сижу на ступеньке лестницы-стремянки, сделав умное лицо, и просто вдыхаю и выдыхаю. И больше ничего.
Из своего укрытия я вижу небо и кусочек моря вдали, которые отражаются в открытой стеклянной двери. Мне все здесь видится прекрасней, мягче, чем на самом деле, хотя это уже почти невозможно. Среди белых, словно составленных из кубиков, городов побережья между Марселем и Тулоном Санари – это последний клочок земли, на котором жизнь продолжается даже после окончания сезона. Конечно, с июня по сентябрь все здесь ориентировано на отдыхающих, и вечером ты не попадешь ни в один ресторан, если заранее не забронировал столик. Но, уезжая, отдыхающие не оставляют после себя пустые дома, в которых гуляет ветер, и осиротевшие супермаркеты. Жизнь не останавливается. Переулки здесь узкие, дома разноцветные и маленькие. Обитатели их живут дружно. Рыбаки ранним утром продают огромных рыб прямо со своих шхун. Этот городок, больше похожий на деревню, своевольный, гордый, вполне мог бы располагаться в Любероне. Но Люберон – это уже Двадцать первый округ Парижа. Санари – город мечты.
Я теперь играю в петанк чуть ли не ночью и не на специальной площадке, а прямо на набережной Вильсона. Там до одиннадцати вечера горят прожекторы. И играют солидные (кто-нибудь скажет: пожилые) мужчины, и лишних слов тут никто не произносит.
Это самое красивое место в Санари. Ты видишь море, город, огни, шары, яхты. Ты в самом центре этого маленького мира, в котором царит покой. Никаких аплодисментов – лишь постукивание шаров, изредка тихое «Аааа!» да еще время от времени – «дзинь!», когда tireur [71] (кстати, он же мой новый зубной врач) попадает в цель. Моему отцу бы это все очень понравилось.
71
Здесь: игрок, бросающий шар (фр.).
В последнее время я часто представляю себе, как мы играем с отцом. И разговариваем. И смеемся. Ах, Катрин, столько всего еще нужно обсудить
и сколько еще поводов для смеха!..На что ушли последние двадцать лет?
Юг, Катрин, – пестро-голубой.
Здесь не хватает твоего цвета. От него все вокруг засияло бы еще ярче.
38
Эгаре купался в море каждое утро до наступления жары и каждый вечер перед заходом солнца. Он понял, что для него это единственный способ смыть с себя печаль, отполоскать себя изнутри.
Он пробовал и молиться. В церкви, разумеется. Пробовал петь. Он совершал походы по гористым окрестностям Санари. Он рассказывал сам себе вслух историю Манон, в кухне или в своих походах, на рассвете. Он кричал ее имя чайкам и канюкам. Но это редко помогало.
Раненое время.
Печаль часто приходила ночью, когда он вот-вот должен был уснуть. Она хватала его за горло в тот самый момент, когда он уже готов был плавно пересечь границу бодрствования. Он лежал в темноте и горько плакал, мир съеживался до размеров его комнатки, и он еще острее чувствовал свое одиночество и сиротство. В такие минуты он со страхом думал, что уже никогда не сможет улыбаться и что такая боль никогда не пройдет – не может пройти!
Ему лезли в голову бесчисленные «а вдруг…». Например, отец умрет за игрой в петанк. Или мать начнет разговаривать с телевизором и таять от горя. А вдруг Катрин читает его письма своим подругам и вместе с ними смеется над ним? Его охватывал ужас при мысли, что он никогда не избавится от этой тоски по тем, кого любит.
Как же ему все это выдержать, если так будет продолжаться до конца жизни? Неужели кто-то вообще способен выдержать такое?
Иногда ему хотелось оставить, забыть себя где-нибудь, как веник или зонтик.
И только морю было по силам справиться с его печалью. Наплававшись вдоволь, Эгаре переворачивался на спину, ногами к берегу, и, покачиваясь на волнах с широко расставленными пальцами, сквозь которые струилась вода, он предавался воспоминаниям о днях, проведенных с Манон. Он смотрел на эти картины до тех пор, пока не почувствовал, что в душе нет больше ни капли горечи о том, что все это далеко позади. Только после этого он отпускал, отталкивал от себя это время, как кораблик.
Он все качался и качался на волнах и постепенно, медленно, проникался доверием. Не к морю – боже упаси! – это была бы большая ошибка! Жан Эгаре проникался доверием к себе самому.
Он не сломается. Он не утонет под тяжестью чувств.
И после каждого такого «сеанса», каждый раз, доверившись морю, он терял очередную каплю страха.
Это был его способ молиться.
Весь июль, половину августа.
Однажды утром (море было спокойным и ласковым) Жан заплыл чуть дальше, чем обычно. Там, на просторе, далеко от берега, наплававшись и нанырявшись вдоволь, он почувствовал наконец сладкую потребность отдохнуть. В груди его разливался мир и покой.
Возможно, он задремал. А может, это были грезы на границе сна и бодрствования.
Он стал медленно погружаться на дно – вместе с морем, которое все уходило куда-то вниз, пока не превратилось в теплый воздух и мягкую траву. Пахло свежим шелковым ветром, вишнями и маем. Воробьи прыгали прямо по подлокотникам шезлонга, в котором сидела… она.
Манон. Она ласково улыбалась ему.
– А ты что здесь делаешь?
Вместо ответа, он подошел, опустился на колени и обнял ее, положив голову ей на плечо и прижавшись к ней, словно желая спрятаться у нее на груди.
Манон нежно ерошила его волосы. Она совсем не изменилась, – казалось, она не стала старше ни на один день. Она была такой же юной и сияющей, как та Манон, которую он видел в последний раз в августовский вечер двадцать один год назад. От нее пахло живым теплом.