Лавровы

— Ну вот, ты вернулся, значит, — сказал он. — Это хорошо. Отдохнешь. И больше тебе на фронт не надо.

К ночи, обняв за плечи жену и гордясь тем, что он лежит под одним одеялом с такой умной и красивой женщиной (эта гордость не проходила, несмотря на очень долгие годы семейной жизни), инженер сказал:

— Боря, оказывается, был ранен. Он не рассказывал тебе?

— Борю я больше на фронт не отпущу, — отвечала жена. — Он уедет только через мой труп. А вот ты никогда не поймешь, как мне трудно. Маню надо было прогнать — это дрянь и воровка. Все вокруг воровки и проститутки. Я третий день без прислуги, а ты о чем угодно думаешь, а обо мне у тебя и мысли нету.

Действительно, прислуги не было уже третий день. Но Клара Андреевна дала объявление в «Новое время», и к ее квартире (жили Лавровы на Конюшенной, за несколько домов от Невского) потянулись девушки и женщины, желавшие получать пять рублей в месяц на хозяйских харчах.

Борис с интересом следил за матерью, которая вся целиком отдалась делу найма прислуги. Вот она пошла на кухню. Борис — за ней. На сундуке у двери сидела женщина в черном драповом пальто и с коричневым платком на голове.

— Нельзя сидеть, когда барыня входит, — сказала Клара Андреевна, и прислуга встала. — Ты ведь не умеешь готовить — зачем же ты пришла?

— Я умею готовить, — возразила женщина.

— Значит, к тебе будут ходить мужчины, — продолжала Клара Андреевна. — У меня приличный дом, и я этого не потерплю.

Прислуга молчала.

Мать взглянула на Бориса:

— Выйди, тебе тут нечего делать. Это не для детей.

Борис, не желая спорить, вышел, но остановился в коридоре за дверью. Прислуга с удивлением поглядела вслед этому «ребенку» в солдатской форме. Голос Клары Андреевны перешел в трагический шепот:

— Ты же беременная. Как ты смела явиться в приличный дом! У меня дети.

Женщина отвечала добродушно:

— Сами, чай, детей вынашивали, барыня, знаете. А готовить хорошо умею.

— Пошла вон! — закричала Клара Андреевна.

Женщина постояла у сундука, потом вышла, сердито хлопнув дверью. Мать пронеслась мимо Бориса в комнаты, чуть не сбив с ног только что вернувшегося с завода мужа, и крикнула ему:

— Каторжник! Вот всем расскажу, кто ты такой!

И помчалась на кухню, где снова задребезжал звонок.

К обеду прислуга была нанята. Это была седая женщина, тихая и напуганная.

Клара Андреевна учила ее за обедом:

— Нельзя совать соусник под нос, надо ставить вежливо. Тебе платят пять рублей и кормят — ты должна быть благодарна барыне, что тебя держат.

Юрий недовольно перебил:

— Однако обед остынет.

Клара Андреевна поглядела на сына, на прислугу и стала раздавать жаркое: ей не хотелось сейчас затевать скандал с сыном, сначала надо было поесть.

— Ужасная прислуга, — говорила она, нарочно для сына показывая вид полного хладнокровия и рассудительности. — Я завтра же ей откажу.

Она сидела во главе стола, большая, широкая, в коричневой, расстегнутой на груди кофте, — под цвет глазам и волосам. Лицо у нее было почти мужское: с резкими очертаниями носа, рта, бровей.

— Ты не имеешь права, — раздраженно отвечал Юрий, спешно изобретая предлог для продолжения скандала. — Такие события, а ты занята пустяками. Прямо противно.

Клара Андреевна никогда еще ни одного своего слова или поступка не могла счесть неправильным. Все, что она делала, было не только правильно, но и замечательно; это убеждение составляло основу ее жизни.

Она взяла вилку и, постукивая ею по столу, внушала Юрию:

— Ты не должен судить о поступках матери. Мать — это икона. Бранить мать — это плевать самому себе в лицо.

— Началось, — отвечал Юрий, уписывая жаркое. — Пожалуйста, оставь меня в покое.

Мать отбросила вилку. Еще секунда — и скандал разразится с огромной силой. Борис, чтобы предотвратить надвигающиеся события, заполнил предгрозовую тихую минуту:

— Мама, а ты поверила, что я назначен в тыл?

Мать сразу успокоилась.

— Вот видишь, — сказала она Юрию. — Вот поучился бы у Бориса. Он действительно меня любит. Чтоб не волновать мать, он даже мне о ране не сообщил. Может быть, и это — пустяки? Да, господи, я бы сама рада хоть на фронт из этого ада. Вот, пожалуйста: где чай? Ведь сама не догадается, все ей надо говорить. Такая прислуга в гроб может вогнать.

И она замолчала, чувствуя, что победила сына. Но Юрий не уступал:

— Ну и пусть Боря был ранен, если хочет, — говорил он еще более нелогично, чем его мать. — Я считаю, что в тылу не меньше работы, чем в окопах. А если ты меня гонишь на войну — хорошо! Завтра же уезжаю на фронт.

— Зачем ты так говоришь? — испугалась мать. — Так лгать нельзя. Ты прекрасно сам понимаешь, что при твоем уме и способностях ты не должен воевать.

— Но я не могу выдержать этих ежедневных скандалов! — возмутился Юрий. — Эти ежеминутные пустяки, которые отвлекают, утомляют, дергают...

— А ты не устраивай скандалов, — предложила возможно спокойнее Клара Андреевна. — Ты же первый на меня напал. А бранить мать — это все равно, что плевать себе же в лицо. За тебя платят деньги в университет, тебя кормят, одевают...

— Нет! — с пафосом воскликнул Юрий. — Я уезжаю на фронт. Попрекать деньгами! Чего ты ко мне пристала?

Он выбрал из стоявших перед ним предметов тарелку и бросил ее об пол. Тарелка разбилась.

Клара Андреевна очень рассудительно сказала:

— Не надо бить тарелки. Тарелки не для этого ставятся на стол. — И обратилась к мужу: — Я сколько раз тебе говорила, что он нервно болен! Надо повести его к доктору. Ты ни о ком, кроме себя, и думать не можешь. Только при моем спокойствии и хладнокровии можно выносить такую жизнь.

Юрий вышел из комнаты, опрокинув стул и хлопнув дверью. Клара Андреевна помолчала с минуту, потом ей стало обидно, что активная роль в скандале на этот раз выпала сыну.

— Вот! — закричала она на мужа. — Тебе бы только спать да есть! Знала бы — никогда бы столько не страдала из-за тебя! И зачем я лучшие годы свои на тебя потеряла?

И, бросив об пол тарелку, вилку и нож, она тоже вышла из комнаты.

Муж, сконфуженно отер ладонью лицо, словно умылся, и сказал Борису:

— Вернулся, значит? Это хорошо.