Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3

Начиналось, как правило, с того, что побитый и униженный мальчик шел к воспитателю и жаловался.

Обидчика, разумеется, наказывали (при условии, что жалобщик мог как-нибудь доказать его вину, указав, например, свидетелей; впрочем, таковых обычно не находилось); однако жалобщика били за это вторично, он вновь жаловался – его били в третий, в четвертый, в пятый раз – и так до бесконечности.

По мере усиления побоев росла упорная, мучительная ненависть подростка к своим мучителям – а его как правило принимался травить весь класс; очень часто это заканчивалось тем, что подросток уже сам искал случая, чтобы пойти наперекор укоренившимся законам. Покинутый и презираемый всеми, он молча разжигал в себе жгучую обиду против окружавшего его маленького и злого мирка – мирка коридоров, пропахших известкой и мастикой, душных классов, жестоких сверстников и равнодушных к его горю наставников.

Завязывалась страшная, неравная борьба между истерзанным, больным и слабым мальчиком и целой оравой его сверстников – даже те, кто находился в подобной ситуации, то есть подвергался ежедневным истязаниям, не мог проявить к нему никакого видимого сострадания и участия, потому что в противном случае рисковал навлечь на себя гнев остальных; это было нечто вроде корпоративной солидарности целого класса…

Такого ябеду побаивались, потому что если в его присутствии совершалось что-нибудь противозаконное, он говорил со злорадным торжеством в голосе:

– А я вот сейчас пойду и все расскажу учителю!

И, несмотря на то, что его стращали самыми ужасными последствиями, он действительно шел к воспитателю или даже к самому директору и докладывал.

Наконец, обоюдная ненависть достигала таких пределов, что идти дальше уже просто было некуда; таким образом, очерчивалась линия фронта, и исход противостояния, разумеется, был предрешен…

В конце концов, администрация, поняв, в чем же дело, переводила несчастного в какой-нибудь иной воспитательный дом, но очень часто и там все продолжалось точно таким же образом, как в Вуттоне…

Ябедничать не было никакого смысла – Уолтер, обладавший острым умом и за свое недолгое пребывание здесь неоднократно наблюдавший сцены расправ с ябедами, сразу понял это…

И потому, здраво поразмыслив, Уолтер решил, что пойти и нажаловаться – самое худшее, что он может предпринять в сложившейся ситуации…

Близился ненавистный для Уолтера час отбоя. Вновь это несносное, наверное, десятиминутное «дзи-и-и-и-нь», вновь полумрак огромной спальни, сопение и сонный бред воспитанников, вновь его тягостные, невеселые размышления…

Уолтер, сидя на кровати, продолжал вяло доучивать урок по литературе на завтра – но баллада Вордсворта о слабоумном мальчике Джоне и его матери Бетти Фой никак не запоминалась…

Иль он охотник, дик и смел, Гроза баранов, бич овец! Вот тот лужок – неделек пять, И вам его уж не узнать; Дотла опустошен вконец! Иль демон он, исчадье зла, Весь пламя с головы до пят; Как вихрь он мчит, взметая прах, Трусливым душам всем не страх, Что перед дьяволом дрожат! О Музы! Дале вас молю — Ваш давний верный ученик: Как, в меру дара моего, Мне воссоздать хоть часть того, Что испытал он, что постиг?

Наконец он отложил растрепанную книгу; нет, сейчас он наверняка не запомнит ни строчки!

Неожиданно над самым ухом подростка послышался знакомый голос:

– Ну, как дела?

Уолтер поднял голову – перед ним, улыбаясь, стояли Чарли и Генри.

– Все учишь? Мальчик отложил книгу.

– Учу, – сказал он глухим голосом.

– Ну, потом доучишь… – вполголоса приказал Генри, беря из его рук хрестоматию, – пошли…

Поднявшись с кровати, Уолтер, предчувствуя самое скверное, последовал за своими мучителями.

Они вышли в пустынный коридор, освещаемый тусклым светом редких электрических ламп.

Чарли подошел вплотную.

– Ну, что скажешь?

Уолтер молчал.

– Деньги давай!

– Нет у меня никаких денег, – тихо, но очень внятно произнес мальчик.

– Ай-ай-ай, – сокрушенно закачал головой Чарли, – и как не стыдно обманывать старших… Мы ведь сами видели, как вчера ты покупал тетради… На какие, спрашивается, деньги? А?

С неожиданной даже для самого себя решимостью Уолтер ответил:

– Это не твое дело…

Чарли кивнул своему приятелю – тот, держа руки в карманах, подошел поближе.

– Нет, ты только посмотри, какой он упрямый, – обиженно заговорил Чарли, – никак не хочет признаваться… Сразу видно, что ирландец…

Генри оскалился.

– А что с ним долго разговаривать? Пошли, отведем его в туалет…

– Постой, постой, – остановил его Чарли, – я, кажется, начинаю догадываться, что его так смутило…

Уолтер насторожился.

Чарли, почесав в затылке, продолжал:

– Я ведь знаю, почему он не хочет расставаться со своими фунтами…

На лице Генри выразилось нечто вроде тупой заинтересованности. Он спросил:

– И почему же?

– Потому, что мы просто не назвали ему нужную сумму, – ответил Чарли, неизвестно чему улыбаясь, – разумеется, только поэтому – почему же еще? А то как же: подойди кто-нибудь к тебе, Генри, и предложи поделиться деньгами, не оговаривая, какой сумой именно – чтобы ты тогда подумал?

Генри глупо заморгал, словно не понимая, о чем же его спрашивают.

Наконец, уяснив, что именно имел в виду его приятель, он произнес:

– Я бы ему показал!

– Заткнись, идиот, – выругался Чарли. – Я ведь не имел в виду именно тебя… Я говорю – к примеру…

– А-а-а… – протянул Генри, – ну тогда понятно… Тогда я понял… К примеру, значит…

Чарли, выждав немного, хмыкнул:

– То-то!

И, вновь обернулся к Уолтеру.

– Короче, – сказал он очень развязно, – короче, наш ирландский друг должен тебе, Генри, за нанесенный моральный ущерб… Ну, допустим, пятьдесят фунтов… Ты согласен? – и он вновь обернулся к Генри.

Тот, помедлив, ахнул:

– Мне?

– Ну да… То есть, – спохватился Чарли, – сколько из этих денег он должен именно тебе, мы разберемся вдвоем… Потом, без лишних свидетелей… Но это не суть важно: главное другое…

– Значит, приятель, ты должен моему другу пятьдесят футов…

Руки Уолтера медленно, против его воли, сжимались в кулаки.

Неожиданно Чарли взбесился:

– Что стоишь, ирландский выродок?! Тебе что – непонятно сказано? Деньги давай!