Льды уходят в океан

— Да. Понимаю. Мы с товарищем Нгуаном тоже об этом думали...

Нгуан Ван Мин хорошо знал русских людей: московский университет, практика — не один пуд соли съел вот с такими парнями, — и все же часто советские люди, с которыми ему доводилось встречаться, оказывались для него загадкой, разгадать которую не всегда удавалось.

Он никогда не переставал удивляться их мужеству, душевной твердости и сердечной мягкости, не переставал восхищаться той неистребимой энергией, которая была неотъемлемой частью не одного человека, а всего народа.,.

Кто-то, кажется Андреич, уронил голову на стол, ударился лбом и ошалело вскочил. Потом, виновато посмотрев на Смайдова и Нгуан Ван Мина, снова сел.

Нгуан Ван Мин взглянул на Смайдова с таким видом, точно хотел сказать: «Ничего не получится...»

И в это время Харитон, сидевший напротив Нгуан Ван Мина, спросил, глядя на его прочерченный длинным шрамом лоб:

— Это... у вас... от войны?..

Думин толкнул его локтем, прошептал:

— Дурак! Посовестился бы...

Но Нгуан Ван Мин спокойно ответил:

— Да. Американская цивилизация...

И рассказал, откуда у него этот шрам.

В прошлом году ему дали задание пробраться в район, внезапно занятый американскими и южновьетнамскими солдатами, и связаться со старостой большой деревни. В этой деревне находился скрытый склад риса, который нужно было тайными тропами переправить патриотам.

Староста, древний старик, буддист, был своим человеком, но его сын оказался предателем. Он выдал и отца, и Нгуан Ван Мина...

Их схватили. Ночью. Избитых до полусмерти, заперли в какой-то хижине до утра, чтобы потом подвергнуть пыткам. Однако через полтора-два часа к хижине пришли два пьяных американца и потребовали у солдатавьетнамца открыть замок. Тот стал возражать: его начальник строго запретил ему открывать хижину. Тогда пьяные янки избили солдата, отняли у него ключ и ворвались к пленным...

Первым они подняли с земли связанного по рукам и ногам старосту. Они не били его, даже не кричали. Все время смеялись. У одного из них был остро отточенный нож. И этим ножом он снял со старика скальп. Быстро и ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, что снимал с людей скальпы.

— Тот, что был с ножом, — сказал Нгуан Ван Мин, жадно затягиваясь сигаретой, — взял старика за волосы и ножом сделал вот так... Вокруг головы... Потом рванул...

И я увидел черед старика. Вез кожи... Староста долго стоял, и из глаз его текли слезы. Слезы с кровью... Потом он упал... I

И тогда другой янки сказал: «У тебя это шикарно получается, Дик. Когда ты успел научиться?» Дик засмеялся: «Это третий скальп. Два я отправил домой. Выделанных. Майк, наш сержант, специалист по выделке этих штук... Ну, ты попробуешь?»

Он отдал нож своему приятелю, и тот поднял меня с земли... У меня не было сил сопротивляться...

Нгуан Ван Мин положил в пепельницу потухшую сигарету и закурил новую. Марк подумал: «Вот откуда у него эта боль в глазах. Если бы он смог прожить две жизни, то и тогда ему не удалось бы этого забыть...»

— У приятеля Дика еще не было сноровки, — продолжал Нгуан Ван Мин. — Он был неловок, и, кажется, у него дрожали руки. Сделав половину дела, — Нгуан Ван Мин пальцем провел вдоль шрама, — он попросил: «Помоги, Дик».

И в это время в деревне поднялась стрельба. Кто ее поднял, я так и не узнал. Янки выскочили из хижины, крикнув часовому: «Закрой! Мы вернемся!..»

— Они вернулись? — шепотом спросил Харитон.

— Не знаю, — сказал Нгуан Ван Мин. — Часовой взвалил меня на спину, и через четверть часа мы были с ним уже в джунглях...

Он умолк и долго смотрел на тоненькую струйку дыма, поднимающуюся от сигареты.

Из-за стола встал Думин. Спросил, ни к кому не обращаясь:

— Может, нам пора?

— Пора, — сказал Андреич. — Вставай, Харитон. Айда, Димка!

Ветер выл над рекой, над лайнером, над всей вселенной. Из разверзшихся хлябей небесных не переставая лил дождь. Злой и холодный. Ночь разрывалась молниями.

Согнувшись, втянув головы в плечи, один за другим сварщики выходили на палубу...

ГЛАВА VI

1

Эта грозовая ночь не прошла бесследно.

Как солдаты, выйдя из трудного боя, вдруг начинают понимать, что они вот только теперь по-настоящему узнали друг друга и только теперь стали по-настоящему близки друг другу, так и сварщики после той ночи вдруг по чувствовали, что их маленький коллектив стал чем-то вроде неразрывной цепи, звенья которой накрепко сцеплены друг с другом.

Это была крепкая связь, и Марк не мог не испытывать законной гордости, что он тоже приложил немало сил к тому, чтобы она окрепла. «Раньше ведь тоже были такие грозовые ночи, — думал он, — был голландский танкер, был Шпицберген, но тогда всегда чего-то не хватало. Может быть, нам не хватало душевного тепла друг к другу или мы не до конца понимали один другого?..»

Через два дня в областной газете появился небольшой очерк «В грозу». Конечно, приятно было сознавать, что о бригаде говорят такие хорошие слова, но Марка больше обрадовало другое. Когда Харитон примчался в доки с газетой в руках и, захлебываясь от восторга, начал высказывать мнение, что теперь об их трудовом подвиге узнает весь Север, Димка Баклан неожиданно проговорил:

— Разве в этом дело?

Тот самый Димка Баклан, который еще недавно кричал: «Раньше мы вон как гремели, а теперь чуть ли не рядовые, никто о нас ни слова... Будто нас и нет».

Марк спросил у Димки:

— А в чем же?

Баклан задумчиво покачал головой:

— Совсем не в этом... То, что я сделал, это как бы во мне... Не ясно? Я лучше стал, вот что! Внутренне лучше... И все мы лучше стали... Харитон, может, и не сразу свое жмотство забудет, а все равно и он по-другому, наверно, на мир глядит...

«Все мы лучше стали...»

Марк, раздумывая о своем личном, спрашивал у самого себя: «И я? Я тоже могу сказать о себе такое же?..»

На него все чаще находили приступы тоски... «Есть или нет на свете такая штука, как судьба, — думал Марк, — я не знаю. Но каждому все-таки, наверно, отпущено положенное количество зла, которое должно его преследовать. Одному отпускается больше, другому меньше. Отсюда и пошло: «Этот — счастливчик, тот — горемыка»... Кто я — угадать нетрудно. Трудно понять, почему на мою долю досталось слишком много. Будто я стожильный. Встретиться бы с тем типом, который занимается распределением таких вещей, как счастье и несчастье».

Марк горько усмехнулся, и Смайдов спросил:

— Ты чего?

— Да так, — ответил Марк. — Бродят в голове разные веселые мыслишки.

— Веселые?

— Ну, смешные.

Смайдов взглянул на Марка и тоже усмехнулся.

— Только почему-то от этих веселых мыслишек ты что-то не становишься веселее. Я тебя понимаю, Марк. Но... Знаешь, о чем я сейчас думаю? А что, если бы тебе вдруг предложили: «Сбрасывай, Талалин, с себя весь груз, довольно ты его потаскал. Отныне и во веки веков будешь ты теперь идти налегке по гладкой дорожке, и над головой у тебя будут распевать райские птички...» Как, Талалин, принимается?