Льды уходят в океан

— Мне трудно с одной рукой. А эта только мешает. Вы заметили, как она болтается туда-сюда? Будто сломанное коромысло. И скрипит, как паршивый колодезный журавель. Никак не привыкну к этой музыке.

Смайдов засмеялся. Весело, как ему казалось, и даже заразительно. Но девушка спокойно спросила:

— Вы всегда такой злой? Или только когда ходите на лыжах?

— Злой? Что вы, девушка? Я очень веселый человек. Можно сказать — шутник! Разве вы этого не заметили?

— Этого не заметила, — сказала она. — А другое подметила. Вы стыдитесь своего несчастья и злыми шутками хотите прикрыть это. А чего стыдиться-то?

— Вы, оказывается, тонкий психолог, — усмехнулся Петр Константинович.

Его почему-то начинала раздражать проницательность девушки. «От нее ничего не ускользает, — подумал он. — Откуда такая наблюдательность? Да и я-то хорош. Напустил на себя черт знает что! Поглядите, мол, на обиженного судьбой человека, на ожесточившегося калеку...»

Сейчас он действительно был зол. И на себя, и на свою попутчицу. Чего это они, собственно, разболтались, будто давние знакомые? Какое ему дело до ее проницательности или наблюдательности, и какое ей дело до того, стыдится он чего-то или нет? «Давайте-ка трогать дальше, милая девушка, мне от вас всего и нужно, что взять патронташ этого типа Кольки Година, из-за которого я вынужден был плестись бог знает куда. А потом — до свидания. Мир хотя и тесен, но вряд ли мы с тобою когда-нибудь еще раз встретимся...»

Девушка сидела рядом, и Смайдов не сразу почувствовал, как она осторожно взяла его искусственную руку и положила к себе на колени. Нет, она не рассматривала ее, а просто гладила неживые пальцы. Медленно так, спокойно, слегка к ним прикасаясь.

Для Смайдова это было настолько неожиданным, что в первое мгновение он растерялся. Потом внимательно посмотрел на девушку, точно желая прочесть в ее глазах, что все это значит. Начнет сейчас причитать над его протезом, как над покойником? Этого ему еще не хватало!

С ней, однако, ничего особенного не происходило. И причитать она вовсе не собиралась. Она правильно поняла Смайдова: человек стыдится своего несчастья, но старается показать, что давно привык к нему и теперь даже может посмеиваться над самим собой, не испытывая от этого никакой душевной боли.

А боль была, девушка видела ее в его глазах, чувствовала ее и в его голосе, в той неестественности, с которой Петр Константинович держался.

— Вы отдохнули? — спросил Петр Константинович. — Тогда пошли.

Она продолжала сидеть, словно ничего не слыша. Только через минуту-другую, не глядя на Смайдова, сказала:

— Меня зовут Полянкой. Вообще-то я — Полина Захаровна, но никто меня так не величает. Полянка и Полянка. Все к этому привыкли, и я тоже. Если вы хотите, называйте меня Полянкой. Хорошо?

— Хорошо.

Петр Константинович улыбнулся и посмотрел на девушку. «Какая-то она необычная. Неужели человек может быть вот таким непосредственным? На нее даже не разозлишься как следует, хотя и надо бы разозлиться... чтобы она не думала, что я поддаюсь жалости и прочим женским сантиментам ».

Полянка вдруг спросила:

— Вы летчик? Почему-то мне кажется, что вы должны быть летчиком.

— БУ, — сказал он.

— А что такое БУ?

— Это значит — бывший в употреблении. Помните, у Горького: «Я видел небо, я храбро бился...» Это почти про меня. Я тоже когда-то вцдел небо. И тоже когда-то «бился»...

Полянка, не вставая с бревна и по-прежнему не отпуская его руку, придвинулась к Смайдову совсем близко и сделала какое-то неуловимое движение, словно устраиваясь поудобнее и поуютнее.

— А что потом? — спросила она. — Расскажите. Вы были храбрым человеком?

— Как тигр, — сказал Петр Константинович. — Или как лев, не знаю, кто из них храбрее. Стоило мне появиться в воздухе — и немецкие эскадрильи поворачивали на запад. Эфир наполнялся воплями ужаса: «Ахтунг, ахтунг! Ас Смайдов, ас Смайдов!» Мне почти не приходилось нажимать на гашетку, потому что обезумевшие немецкие летчики сталкивались друг с другом и факелами устремлялись к земле. А я носился по небу, как злой демон, и считал горящие внизу костры. Потом летел на базу получать очередной орден... Вот каким я был храбрым человеком.

— Ах, как интересно! — воскликнула Полянка. — «Ахтунг, ахтунг! Ас Смайдов!» Смайдов — это ваша фамилия?

— Да. — «Неужели она верит моей болтовне? Вот глупышка... А я-то думал, что она умнее». — Да, Смайдов — это моя фамилия.

— А эскадрильи, которые от вас убегали, — это много самолетов?

— Тучи. — «Как же ей теперь сказать, что все это вранье? Обидится ведь, за дурочку, скажет, принимает». — Тучи. За ними часто не видно было и солнце.

— Батюшки! — Полянка всплеснула руками. — Вам, конечно, присвоили звание Героя Советского Союза?

— Хотели присвоить, но почему-то не присвоили.

— Странно и несправедливо. Но уж титул барона вы, безусловно, получили?

— Барона? Почему барона? — Смайдов удивленно взглянул на Полянку и вдруг расхохотался. — Вы имеете в виду Мюнхаузена? Это здорово, черт побери! Должен признаться, что и до барона не дотянул. Были поизобретательнее меня.

Он снова рассмеялся. Смеялась и Полянка, глядя на оживившегося Смайдова.

Она встала с бревна, придвинула к нему его лыжи, сказала:

— Я немного помогу вам, ас Смайдов... Вот так... Теперь потихоньку-полегоньку пошагаем дальше... И очень прошу вас не смущаться тем, что вы не можете ходить на лыжах так быстро, как я. Дело тут не в вашей руке. Просто я привыкла к лыжам, потому что очень долго жила в тайге.

4

Уже давно надо было зажечь свет, но они продолжали сидеть в плотно сгустившихся сумерках, и только изредка вспыхивавший огонек папиросы Смайдова освещал комнату, чучела соболя и лисицы у стены. Полянку, уютно устроившуюся в углу дивана, и лицо Петра Константиновича, сидевшего чуть поодаль от нее.

Полянка рассказывала о тайге, о том, как она в детстве охотилась на белок, о своей собаке Блесне, о снежных бурях, по самую крышу заносивших их охотничью избушку... Рассказывала она интересно, но Петр Константинович почему-то больше прислушивался к самому себе, чем к словам девушки. То ему вдруг начинало казаться, что он уже сто или тысячу лет знает Полянку и она есть не что иное, как часть его самого, Смайдова, существования, неотделимая часть, без которой ему никак нельзя жить. И голос ее он тоже слышит сто или тысячу лет и настолько привык к нему, что вот оборвись он внезапно — и станет так темно и пусто, будто ты опустился на дно глубокого высохшего колодца. В такую минуту Петру Константиновичу хочется протянуть к Полянке руку, увериться, что она здесь. Но уже через мгновение он начинает думать: «Чего это я сижу тут, словно привязанный? Она небось и рассказывает-то о своей тайге только для того, чтобы как-то сгладить неловкость положения: сидит рядом чужой мужчина, сидит и молчит, а что у него на уме — кто знает! Интересно, боится она меня или нет? И вообще — о чем она сейчас думает? Бродят, наверно, в голове разные мысли: вот, мол, пришел за патронташем, сел — и ни с места. Хорошо еще, что сидит как истукан, а долго ли до разных пакостей с его стороны? Знаем мы, дескать, таких скромненьких да тихоньких, не впервой встречаем...»