Льды уходят в океан

Патронташ с отстрелянными гильзами лежал рядом. Полянка отдала его сразу же, как только они вошли в дом. Взять его, сказать «до свидания» и уйти. Больше тут делать нечего. Так он избавит Полянку от необходимости напомнить ему, что пора и честь знать. Ведь рано или поздно она должна сказать ему об этом. Так лучше уж самому... Только вот выкурит еще одну папироску — и уйдет...

— Вы много курите, ас Смайдов (Петр Константинович не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается). Вы всегда так много курите?

— Не всегда, — сказал Петр Константинович. Затянулся, выпустил изо рта клуб дыма и, не видя его, попытался разогнать рукой. Потом повторил: — Нет, не всегда. Много курю, когда нервничаю или волнуюсь. Или ищу какое-то решение.

— Сейчас вы нервничаете или волнуетесь? Или ищете какое-то решение?

— Пожалуй, последнее.

— Что вы решаете в эту минуту?

Смайдов на ощупь отыскал пепельницу и положил в нее папиросу.

— Не знаю, сможете ли вы меня понять, Полянка. Если говорить честно, мне очень не хочется от вас уходить. Сидел бы вот так и сидел, хоть сто лет. Вот в этих сумерках, рядом с вами. И чтобы вы о чем-нибудь рассказывали. Мне с вами легко, и в то же время меня что-то сковывает. Не могу избавиться от мысли, что я тут непрошеный гость и вы только из любезности не указываете мне на дверь... Я все время думаю: «Пора уходить!» и не ухожу. Почемуто жаль с вами расставаться...

Петр Константинович умолк. Ждал: она сейчас рассмеется и, может быть, скажет: «Начало не новое». И тогда он быстро набросит на плечи свой реглан, схватит шапку, патронташ и, даже не попрощавшись, выскочит вон.

Полянка не рассмеялась. И ничего не сказала. Но понять ее молчание Петр Константинович тоже не мог. Украдкой посмеивается? Или насторожилась?

Смайдов спросил:

— Вы почему молчите?

Тогда она встала, быстро подошла к выключателю и зажгла свет. Смайдов на мгновение зажмурился, только на мгновение, но когда открыл глаза, увидел, что Полянка стоит рядом с ним и держит в руках патронташ. Петр

Константинович поднялся с дивана, взял этот проклятый патронташ и улыбнулся. (Если б Смайдов мог увидеть свою улыбку, он наверняка сказал бы: «Не улыбка, а гримаса...»)

— Да, конечно... Мне пора... Простите, пожалуйста, что засиделся. Это не умышленно, прошу мне поверить. Я сейчас мигом оденусь и уйду.

Он подошел к вешалке, где висел его реглан, но никак не мог сообразить, куда деть патронташ, чтобы рука оказалась свободной. «Положить его на стул? А вдруг она подумает, что я опять собираюсь остаться? Этого еще не хватало! Швырнуть его под ноги? Пускай валяется, пускай этот тип сам приезжает за ним, а мне только поскорее бы выбраться отсюда, и, клянусь всеми богами, эта девчонка больше никогда меня не увидит! Стоит и смотрит своими колдовскими глазами, да еще притворяется, будто не понимает моего состояния...»

Наконец Смайдов решил повесить патронташ через плечо и уже потянулся за регланом, но Полянка опередила его. Сняла реглан с вешалки и сказала:

— Давайте, я помогу вам?

— Нет! Я никому не разрешаю помогать. Это мое правило. Я обижаю вас?.. Тогда прошу меня извинить... — «Чего я взбесился? Что плохого сделала мне эта девушка? Напомнила, что время уходить? А ты хотел бы, чтобы она предложила остаться ночевать?.. Нет, этого я не хотел бы!..»—Да, прошу меня извинить, Полина Захаровна. Прошу вообще меня извинить за причиненное беспокойство... Шапку я тоже надену сам... Я все привык делать сам... Ну, а теперь — до свидания. Спокойной вам ночи, Полина Захаровна.

Она смотрела на него растерянно и, кажется, была подавлена его вспышкой. «Странный человек, — подумала она. — Хороший человек. Почему хороший — я не знаю, но уверена, что не ошибаюсь».

— Всего вам доброго, ас Смайдов. — Она весело посмотрела на него и добавила: — Теперь я понимаю, почему целые эскадрильи немцев убегали на запад, когда в воздухе появлялся ас Смайдов. Вы не только храбрый, но и...

— И бешеный? Это у меня наследственное.

Проклиная себя за дикость — только этим словом он мог назвать свое поведение, — Петр Константинович, больше не оглядываясь, вышел из ее дома.

5

Под Новый год никому на Севере не сидится дома. Особенно если за окнами не метет пурга и ртутный столбик прочно застрял где-то между двадцатью и двадцатью пятью градусами. Здесь говорят, что это не мороз, а морозишко. Без шапки, может, и не пойдешь, а уж рукавицы-то не очень и нужны: озябнут руки — сунь их в снег, и делу конец. «Вот когда стыдь и железо рвет, и на лету птицу бьет — эт да. А двадцать — ништо!» — так говорят на Севере...

В тот день, под Новый год, погодка стояла отменная. Всю ночь падал тихий снег, к утру тучи ушли к окоему, и, хотя солнце катилось где-то далеко за тундрой, город горел тем особым белым огнем, который можно увидеть только на Крайнем Севере. Снежные шапки на крышах, на ветвях деревьев, белый пух на вантах застывших в доках судов и на проводах — все горело таким ослепительным светом, что больно было глазам.

Казалось, этим же светом горел и морозный воздух, прозрачный, как родниковая вода...

К полудню за город потянулись толпы людей. Там по обычаю должно было начаться новогоднее празднество. Одни шли с ружьями за плечами — эти надеялись блеснуть искусством стрельбы и получить соответственно своему искусству приз; другие покрикивали на собак, тащивших упряжки, — гонки устраивались обязательно; третьи, обгоняя друг друга, бежали на лыжах.

Было похоже, что город вдруг снялся со своего стойбища и отправился на новое кочевье.

Пошел за город и Смайдов.

Он любил этот зимний северный праздник. Ему всегда казалось, что люди здесь, отдавшись страстям здорового соперничества, становятся как бы самобытнее, душевнее, проще, что в них раскрываются красивые человеческие черты, часто невидимые и незамечаемые в повседневной жизни. Особенно он любил наблюдать за ненцами и саами, непременно являвшимися на праздник со своими семьями, ездовыми оленями, с нехитрой утварью на нартах, необходимой для жизни вдали от обжитых стойбищ.

Ненцы и саами сразу же разбивали чумы и устраивались со всеми удобствами, к которым привыкли у себя в тундре. Уже через час-два после того как чум был установлен, на пороге появлялся глава семьи с длинным чубуком во рту и гостеприимно приглашал каждого, кто проходил мимо:

— Твоя люди айда к моей люди чай сидеть. Шибко какой чай хороший. Ходи?

Гостя потчевали действительно шибко хорошим чаем, угощали мороженым мясом и рыбой, не отпускали до тех пор, пока тому чуть ли не становилось дурно от обильной еды и горячего чая. Тогда от души благодарили, на прощание все, от мала до велика, пожимали руку и говорили:

— Твоя совсем недолго ходи мороз, потом опять айда чай сидеть. Шибко какой хороший чай опять будет.

Им было трудно отказать, этим замечательным жителям сурового края. Они искренне радовались каждому человеку, зашедшему в чум, старались угодить ему, а если кто-нибудь посещал чум дважды, были особенно довольны.

Петр Константинович хорошо знал: потом, когда над тундрой будет бесноваться злая пурга и где-то близко от стойбища будут выть голодные волки, в чуме Торсяды или Кавракая соберутся оленеводы и охотники, сядут вокруг клокочущего самовара и начнут, и начнут вспоминать...