Льды уходят в океан

Торсяда скажет:

— Уй, праздник какой был! Василь Иваныч Коровин два раза ходил мой чум, девять чашек выпил. Девять! — веско повторит он и для убедительности покажет гостям девять пальцев. — Шибко мокрый стал, а сам говорит: «Еще, пожалуй». Пять часов сидел моем чуме. Пять! — И от удовольствия зажмурит глаза.

А Кавракай, хотя священный долг гостя обязывает его восхищаться всем, о чем говорит хозяин, все же не вытерпит. Врет ведь, однако, Торсяда, не пять часов сидел в его чуме этот Василь Иваныч Коровин, а два с половиной. Коя, дочка Кавракая, на часы смотрела. У Кои часы хорошие, никогда не скажут неправильно. Так-то...

Кавракай поправит:

— Ты маленько забыл, Торсяда. Василь Иваныч твоем чуме половину пяти часов сидел. Четыре часа моем чуме Андрей Калиныч сидел. Так, Коя? Два самовара выпили. Вот сколь мяса съели. «Шибко вкусно у тебя все», — сказал Андрей Калиныч. Так, Коя? Врать Андрей Калиныч не станет. Коммунист он, однако, сам сказал...

Пройдет еще какое-то время, встретятся Торсяда и Кавракай, заспорят о чем-нибудь и в подтверждение своей правоты будут доказывать друг другу:

— Сам Андрей Калиныч, приятель мой, однако, вот так говорил. А он все знает, Андрей Калиныч-то. Ученый он...

— Василь Иваныч, мой, однако, приятель, тоже ученый. А он не так говорил. Он говорил, как я...

Потом и сами поверят, что Василь Иваныч и Андрей Калиныч действительно люди ученые и действительно издавна являются их лучшими приятелями.

6

Внимание Смайдова сразу же привлекла толпа людей, собравшаяся чуть поодаль от вместительного чума, над входом в который красовалась вывеска: «Крепкий горячий чай. Добро пожаловать!» Обойдя чум, Петр Константинович с трудом протиснулся поближе к веревочной загородке, где чувствовалось особое оживление. И не пожалел, что пришел именно сюда.

Метрах в пятнадцати от загородки слева и справа были сооружены маленькие снежные чумы, и между ними пушистые сугробики, кое-где обнаженные кустики ягеля и склонившиеся над ягелем игрушечные олени. В стороне, за снежным холмом, притаилась стая волков, у которых через равный промежуток времени вспыхивали злые, голодные глаза.

Кусочек тундры... Кусочек жизни... И если бы Петр Константинович увидел сейчас оленью уряжку, подъезжающую к одному из чумов, увидел бы ненца в кухлянке или женщину саами в расшитой малице, он, наверно, не удивился бы: так все было естественно, так все напоминало настоящую тундру.

Но он удивился, когда вдруг из левого чума выскочил песец и стремительно, взвихривая лапками снег, помчался через тундру. Прыгнул через один сугробик, через другой, кувыркнулся через голову, громко, по-заячьи, запищал...

Щелкнул выстрел. Пулька подняла в воздух снежный дымок, но песца уже не было. Так же стремительно, как выскочил из левого чума, он скрылся в правом.

— Яптунэ тоже тундру стрелил! — засмеялись вокруг.

— Яптунэ только оленя попадай. Олень куда как велик!

Смущенно улыбаясь, принимая как должное насмешки товарищей, ненец поставил ружье у столика работника этого интересного тира и скромно отошел в сторонку.

Кто-то сказал:

Ойе! Тынры идет!

Смайдов оглянулся. К тиру шел маленький ненец в новых бакарях, в новой кухлянке с откинутым назад капюшоном, с длинной трубкой в зубах. Шел он хотя и быстро, но походка его не была особенно твердой. Его не качало, а как-то странно заносило в одну и ту же сторону, и казалось, что ненец идет по кругу. Видно, этот Тынры был любителем не только крепкого чая, но и чего-то еще покрепче.

Его пропустили к столику. Пропустили потому, что Тынры был знатным охотником, стены его чума сплошь были оклеены грамотами, он был обладателем семи самоваров, выданных ему в качестве поощрения, а однажды ему вручили (в торжественной, конечно, обстановке) пять узбекских тюбетеек (по одной на каждого члена семьи), которые всегда лежали на видном месте. Что делать с этими тюбетейками — никто в стойбище толком не знал, но все ими восхищались и гордились таким ценным подарком, будто получил его не Тынры, а все стойбище.

Подойдя к столику, ненец положил на него деньги, коротко сказал:

— Я! — постучал по своей груди и добавил: — Я, Тынры.

Ему выдали ружье и три пульки. Работник тира предупредил:

— Попадать надо только в голову. Понятно, Тынры?

Ненец вытащил изо рта трубку, не глядя передал ее соседу и сказал обиженно:

— А ты сам хвост стреляй?

Ненцы и саами засмеялись. Молодец Тынры, знает, как ответить. Куда как много о себе тирщик думает, будто Тынры не знает, как песца стрелять!

А Тынры сказал:

— Ты призу приготовь. Самовар, однако не годится, семь штук чуме стоит. Довольно, пожалуй, самоваров-то. Куда их!

— Приз за песца — вот!

Работник тира сдернул с какого-то длинного предмета накидку, и Тынры увидел великолепное ружье. Ружье с красивой насечкой, с отполированным ложем, новенькое, с еще не убранной смазкой.

— Три кольца! Но попадать в песца надо три раза подряд, — сказал работник тира.

Глаза Тынры загорелись. Три кольца! Заветная мечта каждого охотника! Хорошо, что Тынры пришел на праздник. Уй как хорошо! Не пришел бы — не взял бы ружье три кольца...

— Ну, давай, Тынры!

Ненец приготовился. Он был спокоен. Он был уверен в себе. Сколько песцов он сдал за свою жизнь? Гору! Одних ловил кулемками, других убивал! Тех, что убивал, было больше. Песец — хитрый зверек, умный. Но у Тынры острый глаз и твердая рука. Тынры — великий охотник тундры...

Песец выпрыгнул из чума, помчался по снегу. Вот он подскочил вверх, словно высматривая, нет ли опасности. Опасность была: за холмом притаились голодные волки. Надо уходить. И еще быстрее, оставляя за собой снежную дымку, песец понесся вперед...

Хлопок выстрела. Глухой, почти неслышный. Зверек еще раз подпрыгнул вверх, кувыркнулся и скрылся в противоположном чуме...

В первое мгновение никто не произнес ни слова. И никто не взглянул на Тынры: боялись обидеть великого охотника взглядом. А может, не поверили: как это так, чтобы Тынры промахнулся?

— Приготовься, Тынры! — снова сказал работник тира.

Теперь песец должен был проделать путь в обратном направлении. И проделал его без всяких помех — Тынры снова промахнулся. Он долго смотрел в то место, где пулька взбила бугорок снега, потом сказал: