Лед и вода, вода и лед

Сюсанна сделала шаг назад, тряхнула головой и посмотрела на свое отражение. Бледно-розовые губы. Подведенные глаза, с тонкими стрелками, указывающими на виски. Ставшая ровной кожа светло-бежевого оттенка. Красиво. На самом деле красиво. Она сложила зеркальце и сгребла пробники в портфель, потом повернулась и открыла дверь телефонной будки. Да так и застыла.

Ингалиль как раз проходила мимо. Ингалиль с растянутым в глумливой усмешке ртом — черной чертой на белом лице. Ингалиль, которая не поздоровалась, только едва скользнула взглядом поверх Сюсанны, и тут же одним прыжком нагнала парня, который уже успел обогнать ее на два шага.

Хенрик. Парень из параллельного класса. Неряха и ботан, который никогда не бреет пух над верхней губой.

Вот Ингалиль с ним поравнялась. Вот размашисто вышагивает с ним рядом. Вот повернулась к нему, заблестела глазами, что-то сказала и улыбнулась. В какую-то тысячную долю секунды она метнула взгляд в сторону Сюсанны, а потом наклонилась и что-то шепнула, и этот шепот заставил Хенрика поспешно оглянуться и посмотреть в том же направлении. Он пожал плечами и рассмеялся.

Сюсанна неподвижно стояла в дверях телефонной будки и смотрела на них. Ингалиль вымыла голову, белые кудряшки дрожали и переливались, словно нимб. И теперь она смеялась. Хохотала звонко и пронзительно.

~~~

Щелчок дверного замка. И вот она ушла. Все трое наконец ушли.

Бьёрн откинулся на реечную спинку стула, уставился на серые кухонные шкафчики и слушал, как опускается тишина. Ни гула проезжающей машины не доносилось с улицы. Ни звуков радио от соседей. Никто не смеялся. Было тихо.

Если закрыть глаза, то можно на секунду-другую обмануть себя, что все иначе, что ты — простой гимназист третьего класса, сидящий в самой обычной кухне, обычный коротко стриженный парень, который сейчас поднимется к себе, натянет нормальные вельветовые брюки и только смущенно рассмеется при мысли о клетчатых штанах из шотландки, самый что ни на есть обыкновенный ученик, который скоро, всего через месяц, получит белую студенческую фуражку в награду за три года добросовестной зубрежки, а потом поступит в…

Он открыл глаза и глубоко затянулся сигаретой. Ха, и куда бы он, интересно, поступил, будь он и в самом деле этим стриженым парнем, который всегда учит все уроки? И пожал плечами в ответ. Без понятия. Без малейшего. И ведь так было всегда. Он же никогда не знал, чего хочет. Знал только, чего не хочет.

Как раз теперь он точно знал, чего не хочет. Идти наверх и принимать душ. Не хотел надевать эти попсовые штаны в шотландскую клеточку. Укладывать дорожную сумку. Не хотел, чтобы его забирал гастрольный автобус «Тайфунз». Не хотел, чтобы Ева и Сюсанна ехали в этом автобусе вместе с ним. Хотел бы не слышать голоса Томми, а также Пео, Буссе и Никласа. Хотел бы никогда больше не оказываться со всеми ними в тесных гримерках этих долбаных парковых эстрад. А больше всего на свете не хотел он стоять на сцене и петь одно и то же из вечера в вечер.

Упоение первых месяцев прошло. Гастрольные турне стали повседневностью, и притом довольно унылой. Быть Бьёрном Хальгреном казалось уже совсем не так увлекательно, в том, что все тебя узнают, уже не было ничего приятного, вой девчонок на концертах уже не доставлял удовольствия, а возможность выбрать себе любую из них — особого вожделения. Но он все равно это делал, все равно он почти после каждого концерта брал с собой какую-нибудь девушку в автобус или в гостиничный номер и кидал ей палку. «Кидал палку» было наиболее точное выражение. И тем не менее он делал это, вечер за вечером, ночь за ночью, хотя бы для того, чтобы подразнить Томми, а заодно и Буссе, Пео и Никласа, чтобы увидеть черную зависть в синих глазах Томми, когда Бьёрн поворачивался к самой красивой из всех красивых девчонок, табунившихся вокруг них, и улыбался своей неотразимой улыбкой. У него всегда было право первого выбора. Потому что это ведь он Бьёрн Хальгрен. Только он один.

В их автобусе теперь отчетливо запахло недовольством. Томми жаловался на все и всех, а поскольку Томми жаловался, то жаловались Буссе, Пео и Никлас. На то, что слишком жарко или слишком холодно. Что слишком далеко от кафешки до кафешки по дороге. На паршивые гостиницы, не говоря уже о сценах, на которых приходится выступать. Грузовая платформа на Центральной площади в Алингсосе. Нет, что ли? И какая-то самодельная хреновина в спортзале Арвидшаура. Ходит ходуном под ногами, того и гляди вообще провалишься между этими досками. Не говоря уже об этой новой песенке, которую им Карл-Эрик навялил, это вообще отстой редкостный. С какого бодуна он вдруг вообразил, что тем, кто правда слушает «Тайфунз», нужны песни со шведским текстом? А? И вообще пора бы подумать о качестве. Музыкальном качестве. Потому что они это делают не только ради денег, хоть так и можно подумать, глядя, как некоторые…

Бьёрн перестал отвечать на скулеж Томми. Вместо этого он отворачивался и принимался смотреть в окно автобуса, сидел совершенно молча и неподвижно, никому не показывая своего лица. Притворялся, что не слышит, хотя, естественно, слышал каждое слово и замечал каждую колкость, пытался заставить себя думать о другом, правда, без особого успеха. Думать теперь было трудно, малейший шум, голоса, любые звуки глушили каждую попытку. Только когда становилось совсем тихо, он мог встретиться с самим собой.

Как жизнь?

Не очень.

Да знаю.

Ничего уже не прикалывает. Все превратилось в один долгий четверг.

Угу.

И ведь Томми прав, хоть я никогда и не признаюсь, что это слышал. Я ведь на самом деле не особо музыкален. Могу петь, но не умею слышать музыку так, как Томми. Не понимаю ее. Во всяком случае, так, как он.

Да. Только, может, в этом-то и фишка.

Как это?

Ты такой же, как те, кто слушает. Они ведь тоже не особенно музыкальны. Раз уж слушают вас. Тебя.

Да ладно!

И какая разница, музыкален ты или нет? Ты не поэтому в «Тайфунз».

Не сволочись!

Ты самый красивый во всей Швеции. Как написали в письме в редакцию «Векку-Ревю».

Точно. Ой бля.

Но Кэролайн так и не приехала. Несмотря на всю твою красоту.

А если бы она приехала, что-нибудь изменилось бы?

Нет. Вряд ли.

И ты ведь даже не тоскуешь по ней.

Неправда.

Правда. Просто хочется того, что не можешь получить. Как обычно.

О'кей. Я не тоскую по Кэролайн. Но я тоскую по совершенно обычной жизни. Чтобы в школу ходить. Книжку читать. Репетировать с «Мунлайтерз».

И этого не получится. Из школы ты ушел. А книжки… Давай, попробуй. Послушаем, что на это скажут ребята в автобусе и как тебе это понравится. А «Мунлайтерз», кстати, не хотят с тобой репетировать. Так они говорят, во всяком случае.

Знаю. Завидуют.

Не только. Дело, может, еще и в том, что…

Бьёрн мотнул головой, отмахиваясь от этого голоса, и вдавил окурок в недоеденную кашу. Он все-таки не шизик. Просто ему немного одиноко. Вздохнув, он окинул взглядом кухню. Устал он, вот что. Надо просто собраться, сделать глубокий вдох и, как обычно, вспомнить все то хорошее, что у него есть. У него же есть собственная квартира, ну, правда, однокомнатная, просто комната с встроенным душем и мини-кухней в задней части виллы Карла-Эрика, но все-таки собственная квартира, обставленная на собственные деньги. А у кого в Швеции есть собственная квартира в девятнадцать лет? Да почти ни у кого. Кроме того, у него есть банковский счет, которым управляет Биргер, и сумма эта растет с каждым исполнением и каждой проданной пластинкой. Скоро, это Биргер сам недавно сказал, Бьёрн сможет пять лет учиться, не беря студенческого кредита, и Бьёрн тогда кивнул в ответ и сказал, что это здорово, нет, не просто здорово. А потрясающе. Хотя на самом деле то была в некотором смысле ложь, он сам понял, едва сказав. Поскольку днем, когда он начнет учиться, должен стать день его провала, день, когда он признается себе и другим, что он больше не поп-икона. А что такое вчерашние поп-иконы? Это бывшие.И скоро он станет самым молодым бывшимна свете. Ведь движение вниз уже началось. Пока едва заметное, но он это видит. Совершенно отчетливо. Им уже никогда не занять первой строчки в «Десятке хитов». Через год «Тайфунз» закончатся. Останутся в прошлом. Станут воспоминанием.

Он уже знал ту двойственность, которую ощутит, когда тот день наступит. Не то чтобы он станет горевать, что больше не кумир. Наоборот. Он устал быть кумиром. Устал от глазеющих зевак. Устал от царапающей, раздирающей и лапающей толпы спятивших телок, от их визга и воя. Устал от хихикающих малолеток, что заливаются краской и чуть не падают в обморок от смущения, прося автограф, точно так же как устал трахаться с девицами, с которыми потом не о чем даже поговорить, девицами, которых он выбирал не только чтобы позлить Томми, но и потому, что был под кайфом от виски и косяков, от всего того, что по неписаному закону о кумирах должно потребляться ими после каждого выступления. Устал от фотографов, указывающих ему, как держать голову и под каким углом повернуть руки. Устал от всей этой херни.