Лёд

Полюбил царь Распутина, Тот премьеру в рожу плюнул, Струве пал перед Мартыном, Под байкальским льдом, скотина!

Дело в том, что и вправду я-онобыло уставшим и невыспавшимся. С самой станции Зима не сомкнуло глаз. Пересчитав и свернув вместе все банкноты, по старому обычаю сунуло их в бумажник вместе с документами в изголовье кровати. Из бумаг вытащило рекомендательное письмо Альфреда Тайтельбаума. Через день-два — придется предстать перед чиновниками министерства Зимы и сказать им громко и четко: так и так (Нет и нет)! Но будет лучше вначале воспользоваться знаниями и советом дружелюбно настроенного туземца — кого-нибудь, с кем не познакомилось в Транссибирском Экспрессе, кто не слышал о Сыне Мороза, кому не известны враки о Бенедикте Герославском. Расспросить его о людях, о властях, про работу Сибирхожето; может оказаться, что намерение Министерства даже слишком очевидно; может, господина Раппацкого удастся просто переждать. Возможно, я-оновыкрутится из всего этого без проблем, и эта единственная заковыка решится сама собой. Еще до того, как доберется сюда доктор Тесла со своими машинами — до того, как он эти сои машины запустит — перед тем, как он их на лютах испробует — и до того, как придумает способ вывезти теслектрические насосы и моторы в…

Киснет кровь и глазья стынут, Жить не сладко снова, Кто увидел морду страшну ПобедоносцОва!

Затянуло перкалевые занавески, что кабацких голосов и медленно ухающего барабана не заглушило, но, по крайней мере, ледовое сияние, солнечный свет, профильтрованный туманом, перестал поступать в комнату. Сунуло Гроссмейстера под подушку. Набитый сеном матрас колол через простыню, я-онокрутилось на скрипучей кровати туда-сюда. Только через какое-то время поняло, почему не желает приходить сон, чего ему не хватает: ритмического стука вагонных колес. Успело к нему так привыкнуть, словно всю жизнь провело в поездке — словно вся эта поездка в комфорте Люкса была всей прошедшей жизнью, настолько правдивой, насколько четко его помнило. Но сейчас уже приехало на место.

Три бурята развлекались: Выли, пили, танцевали, Отъебали мамонтА — Получили три рубля!

О кладбищенской ночи и утреннем воскрешении из могилы

Голос и голос.

— Венедикт Филиппович Ярославский.

— Спит.

— Ну да.

Сон о Варшаве возвращается отраженной от берега волной: что вошли, что встали у кровати, что пялятся и болтают. Я-онозападает в глубину, пряча голову под волной. Под волной, под подушкой, под периной, в клубке горячего тела, в нагретой постели — спите-забыте… А они стоят, над сном склонившись, и что-то упрямо шепчут. После чего наступает сотрясение сна и все заливает черный, душный кошмар, из которого только и помнишь, что кошмар, то есть: мрак в голове и впечатление, что тебя душат.

Пробуждает мороз. Переохлажденное тело трясется, дрожат конечности и все туловище, пока сон до конца не выбивается из головы, и открываются глаза: тьма.

Темно — твердо — холодно — тишина — химическая вонь — под пальцами шершавое дерево — невозможно шевельнуться — замкнутый — бах, бах, бах, нога, рука, голова, можно только стучать в дерево — со всех сторон — я-онозамкнуто в гробу.

В горле нарождается панический вопль, ниже, в груди, еще ниже, чуть ли не в кишках. Только ни единого звука не выйдет их гортани, стиснутой в звериной судороге.

Я-онодергается между неструганными досками, без толку царапая пальцами и короткими, обгрызенными ногтями, пытаясь найти хоть какие-то щели, места, за которые можно зацепиться, чтобы дергать, выломать, разбить этот гроб. Но добивается лишь того, что весь ящик начинает трястись и дергаться, стуча об основание. В ответ на это горячий пот заливает кожу: выходит, не похоронили! значит — не могила!

Я-ономечется с еще большей энергией. Упершись ступнями в вязанных носках, толкает коленями доски крышки гроба — и между ними появляются тонкие линии света, продольные черточки желтого сияния, поначалу чуть ли не слепящие.

Напирает на них, бьет кулаком.

— Эй, спокойно там! — кричит кто-то по-русски и трижды стучит по крышке.

— Откройте! — хрипит я-оно,а горло переполнено холодной слюной.

— Говорю ж тебе, тихо там!

Я-онозамирает, прислушиваясь. Шуршание, скрип, треск — наверное, двери — шаги, отдаленные голоса, собака завыла и тут же заскулила, когда кто-то ее ударил или пнул. Не слышно кабацкой музыки, не слышно барабана. Это не «Чертова Рука». Химией какой-то одурманили, похитили, вывезли в гробу, один Бог знает куда.

Но, если бы и вправду хотели убить…

— Проснулся.

— Слышал я, слышал.

— Пришли?

— Ага. И мороз, как Господь приказал.

— Так где?

— Ну, могила выкопана, ждет.

— Лев Игнатьевич сказали…

— Ну все уже, все! До рассвета нужно засыпать и спалить…

— Тогда не стой, как лют, хватай клещи.

Они начали что-то делать с гробом. Опилки сыпались в глаза, пришлось их закрыть. Когда снова их открыло, крышка уже была снята, а оба мартыновца стояли под единственной керосиновой лампой, сложив руки и с интересом приглядываясь.

Не помогли; выкарабкалось из гроба самостоятельно, чуть не падая на землю. Встало, подпираясь, у стены сарая из неровных бревен.

— Д-дайт-те чт-то-ниббудь, ради Бога, зам-мерзну ведь в одних подштаниках!

Они поглядели друг на друга, разделяя одно и то же презрение. Холодно ему! Сами они были в полотняных портках и свитерах, не очень даже толстых; только на головах были меховые шапки.

— А как желаете. Что найдете для себя, то и хорошо; все равно, в один лед идете. Только быстро!

Я-оноогляделось по сараю. Здесь держали инструмент — лопаты, ломы, тачки, ведра, какие-то бутыли и корзины, веревки и мешки; здесь же материал на гробы: некрашеные доски; несколько уже готовых, сбитых домовин. Старший мартыновец указал подбородком на два лежащие у двери. Подошло туда. В них покоились останки старца в старом штучковом костюме и труп мужика с разбитой головой, в окровавленных лохмотьях. Оба сжимали пальцы на груди на католических крестах. Я-оновздрогнуло — но, то ли от отвращения, то ли от холода, этого уже невозможно было сказать по рефлексам тела. Повернулось к могильщикам спиной; те хрипло перешептывались.

Закоченевшими пальцами, сдирая с трупов замерзшую одежду, пыталось собрать мысли, раздираемые панической дрожью. Могила уже выкопана! Все в лед! Это мартыновцы, иркутские мартыновцы, любимые дети лютов, схапали, похитили, живого не отпустят — знают ли они про Екатеринбург, знают ли про Пелку — что они знают, чего хотят — убить — закопать в стылую землю, заморозить. Никто не поможет, никто чудесным образом на помощь не придет, придется отбиваться хитроумной отговоркой и — и — и ложью, другого выхода нет, нада врать.

Дрожь нарастает, разогнанный резонанс страха размозжит кости, взорвет череп, выбьет из мозгов последние складные мысли; останется только стон, протяжный и слезливый.

Поверят ли они, что это ошибка? Что я-ононе Бенедикт Герославский?

Или, по крайней мере, что не Сын Мороза? Что все это — лишь иллюзии Раппацкого и его людей, сибирская сказка и придворная легенда?

Что не имело ничего общего со смертью екатеринбургских мартыновцев? Что вовсе не желает размораживать Россию, что совсем не враг лютов? Что нет относительно них каких-либо планов? Захотят — так я-онопоклянется всем святым, икону святого Мартына поцелует, перед портретом царя на коленки падет…