Лёд

За чаем с заварными пирожными, за кофе с горячим фруктовым пирогом пан Белицкий занимался здесь, у Виттеля, наполовину серьезными, «кафешечными» делами. На мгновение к столику подсел упомянутый Фишенштайн — импозантная фигура, с гривой седых волос, с совершенно седыми пейсами, в черном халате; еврей опирался на толстенном, словно древко знамени, посохе; на его лице выделялся мертвый левый глаз, который был заменен в глазнице шаром из мираже-стекла и тунгетитовым зрачком — как только он его поворачивал в полуслепом взгляде, краски и светени, проплывающие в нечеловеческом глазище, сразу же менялись. Пан Войслав поднялся, они приветствовали друг друга крайне вежливо, с привычным среди здешних купцов уважением. По-польски, русски и на идиш началась беседа ни о чем, в которой — как я- оносориентировалось лишь впоследствии, речь шла о том, кто и за какой проект подаст голос на ближайшем совещании Сибирхожето, в частности, кому и какие будут предоставлены концессии на переморозку. Братья Гавроны насторожили уши. Ни Белицкий, ни Финкельштайн не были ни директорами, ни акционерами Сибирхожето, тем не менее, оба обладали каким-то влиянием на голоса совета. Поняло, что именно таким образом делается политика в Иркутске, именно таков глас народа, и таково его влияние на приговоры власти: не посредством гордости и областной политики, но посредством голоса денег.

Когда Белицкий отошел, проводя Финкельштайна к выходу, Гавроны с охотой разъяснили те или иные аспекты, окрашивая пояснения крикливыми жалобами. Сибирхожето могло голосовать за все, что угодно, на практике же — один только Победоносцев решал вопросы, касающиеся прав эксплуатации гнезд лютов Холодного Николаевска, равно как и всей Сибири. Наиболее стойкие и глубокие гнезда находились в так называемом Дырявом Дворце, трансмутационные способности которого оценивались в пять миллионов с лишком пудом в год. Холадницовыйконцерн Тиссена совместно с обществом Белков-Жильцева получил большую часть контрактов от Военного Министерства России, в том числе, чуть ли не все контракты на зимназо, которое должно было пойти на строительство Тихоокеанского Холодного Флота.

— Одно дело, что налогами душат, — жаловался Ян.

— А налоги именно для того, чтобы честных людей ими и душить, — вторил ему Януш.

— А другое дело, что пока военные приоритеты удержатся, нам к холадницамне протолпиться.

— Снова цены на натуральные ископаемые под самый потолок поднимутся.

— Сороки и геологи-старатели в тайге стрелять будут друг друга.

— Судебные процессы земли заблокируют.

— Разбойников больше станет.

— И воровать будут, воровать.

— И шаманов подкупать.

— На Дорогах Мамонтов убивать станут.

— Когда на харбинской бирже зимназо стальной пробы поднимется выше семи рублей за пуд, в Подземном Мире снова война вспыхнет.

— Фишенштайн умный человек, что в землю вкладывает.

— А кто когда потерял что на торговле землей? Здесь нет уже, где людей хоронить.

— Кладбищенский бизнес! А это мысль! Тысячами сюда приезжают, и что делают? Умирают.

— Вот если бы такое постановление через городскую думу провести, чтобы магистрат платил за всех бедняков.

— Да не бойся, не бойся, можно в газеты попов вытянуть и мягкосердечных жен светил наших, и кто поднимет руку против христианского милосердия? А?

Тут вспомнило об иркутских могильщиках, которые, судя по всему, и сами прекрасно управляются.

— Все не так, господин Бенедикт. Иерусалимское кладбище было закрыто еще в девятнадцатом веке; сейчас там хоронят только католиков. И, дело такое, действующее или не действующее, но кладбищедолжно держать на посту внимательных могильщиков, чтобы вписать в могильный реестр всякое вымораживание люта из под земли. Потом нужно идти за ним и собирать останки покойника, снова в могилу укладывать — такие повторные четверть-захоронения у нас имеются, в Иркутске приличное кладбище возле каждой церкви найти можно, а церквей здесь хватает. Видите ли, та материя, что с морозниками по городским улицам шествует, это не одна только вода, то есть — лед, но и всякие случайные вещи, что он собрал морозом своим из-под земли. Бывают и куски покойников, под крестом захороненных, если аккурат там через них прошел. Неужто хотели бы вы матушку свою, святой памяти, растасканную по крышам и тротуарам увидать хотели? Так, именно за это могильщикам мы и платим.

Я-оноразглядывалось по залу. Предобеденное субботнее время было причиной того, что гостей пока что можно было пересчитать по пальцам. И в большинстве своем все они, по-видимому, были поляками. Не заметило к тому же ни единой женщины.

Под солнечным пейзажем напротив сидел рыжий мрачный тип с фигурой Лонгинуса Подбипенты [260] , разве что с удивительно маленькой головой, прикрепленной к длинной, тонюсенькой шее, в данный момент, низко свешенной, носом в кружку. Но глаза под гневно настороженными бровями прослеживали всякое движение в кофейне, и, видно, ничто не уходило и от ушей рыжего; знаком повышенного внимания был алый блеск в радужках и лапищи, сотворенные для топора, крепче сжимались на полупустой кружке.

260

— Персонаж романа Генриха Сенкевича «Огнем и мечом», гигант-литвин с рыцарственным сердцем, сражающийся старинным двуручным мечом, но обладающий очень робким характером. — Прим. перевод.

— Это пан Левера, наш местный графоман, — шепнул Белицкий, вновь усаживаясь возле исходящего паром самовара. — Советую не подходить.

— А что, кусается?

— Если прочитает что-нибудь хорошее, но не свое. — Пан Войслав тихонько рассмеялся. — И уж ни в коем случае не упоминайте в присутствии Леверы Вацлава Серошевского, ни каких-либо его книг. Левера до конце дней своих ему не простит. Вы представляете, он надумал, что станет пророком [261] Новой Сибири, но, чего бы не захотел он написать, вечно Серошевский опережает его на полгода.

261

Титулом «пророк» (wieszcz) поляки называют своего великого поэта Адама Мицкевича, здесь, понятно, это определение совершенно ироническое — Прим. перевод.

Двумя столиками дальше попивал кофе широкоплечий бородач в вышитой крестиком рубашке. Некий Горубский, единственный здесь русский. А под часами за ним сидел доктор права Зенон Мышливский, секретарь господина Цвайгроса.

— Он будет стоять у дверей и всех приветствовать, — вполголоса продолжал пан Войслав. — Представьтесь ему вежливо и смотрите, подаст ли вам руку; если подаст, то все хорошо, входите. Присядьте тогда где-нибудь под стенкой и сидите, слушайте, пока не сломаем. После этого можете заговаривать про должность.

Потерло чешущийся под кожей верх левой ладони.

— Я надеялся, что вы меня кому-нибудь отрекомендуете — быть может, кому-нибудь от Круппа.

— Ой, именно это же я и делаю! Если вы войдете — то никакой рекомендации уже и не надо, спрашивайте и просите смело. — Тут он громко икнул. — Было бы приличным, если бы я сам вам…

— Ну что же вы!

— Да нет же, нет; у меня ведь в фирме десяток должностей, на которых мог бы вас попробовать. Только, видите ли, время такое, если бы не Пилсудский, кто знает — но как раз сейчас пришлось отстранить людей от работы на несколько недель. Так что…

— Вы заставляете меня краснеть, пан Войслав.

— Да нет же, нет, нет, — махнул тот платком, улыбаясь причине хлопотливой ситуации. Отхлебнув чая, глянул на часы. — Половина двенадцатого, сейчас начнут сходиться.

И правда, постепенно гостей становилось больше: вошел один, другой, третий. Все тут знали друг друга; сначала переходили от столика к столику, обмениваясь словами приветствия, только после того находили себе место и щелчком пальцев подзывали официанта.

На мгновение, кого-то разыскивая, вскочил торговец мехами Козельцов. Но, увидав Горубского, он покраснел и начал трястись, словно лихорадочный; опершись обеими руками на посеребренной трости, театральным шепотом выплевывал грубые оскорбления.

— Что это с ним? — спросило я-оно.

— Козельцов с Горубским были самыми сердечными приятелями, вместе держали большую часть торговли государственными мехами.

— Государственными?

— То есть, из ясака [262] . Но понравилась Козельцову дочка Феликса Гневайллы, втюрился, бедняга, по самые уши. Приветствую, пан Порфирий, приветствую!

262

Налогов, которые выплачивали местные жители мехами, в виде охотничьей добычи.