Лёд
Шрифт:
К нашему столу присел Порфирий Поченгло.
— Когда же это было? — продолжал пан Белицкий. — Далекие времена — кажется, в девятьсот седьмом.
— А что, этот Горубский к ней тоже клинья подбивал?
— Нет, нет. Вот только пан Феликс Гневайлло был шляхтичем надменным, он и не собирался выдавать дочь за человека не своей веры [263] . Тогда Козельцов перекрестился по римскому обряду. Это ведь все происходило после указа о религиозной терпимости Николая Александровича, так что право совершить такое обращение он имел; но Столыпин быстро эту религиозную лавочку прикрыл. Но — случилось, Козельцов сделался римо-католиком, мужем польки, и сам быстро ополячился. Горубского чуть кондрашка не хватила. Он пытался уговаривать бывшего кума и так, и сяк, приводил к нему попов ученых, дьяконов, ба, даже пытался Гневайлловну против бывшего приятеля настроить — все понапрасну. Рассорились они страшно. Чем больше Козельцов становился католическим, тем сильнее Горубский — православным.
263
В оригинале: «cezaropapiste» — «имперопаписта». Не совсем понятно, поскольку, Козельцов, судя по всему, был православным — Прим. перевод.
Пан Поченгло, соглашаясь, покачивал головой. Теперь уже все следили за нарастающим скандалом между Козельцовым и Горубским.
— Мои земли, уже с год обещанные! — выплевывал польские слова Козельцов, правда, не слишком складно.
— А па-русски уже и не разговариваешь? — устыдил его Горубский, даже не подняв головы от чашки.
— Да если бы ты на этом хоть что-то заработал!
— А пущай у тебя не болит, моя выгода, мои деньги.
— А, реакция проклятая, все вы собаки на сене, и сам не гам, и другому не дам!
— Да идите, идите, делайте, что хотите — только не при моей жизни на этом свете! И не детей моих! Закройтесь в каком-нибудь хуторе посреди тайги, как те скопцы или другие кривоверы, лишь бы подальше, где никого своими гадостями не совратите, а там — чего хотите, со свиньями парьтесь, топите в печке рублями да иконами — или что там самые ярые прогрессисты для света божьего планируют…
Козельцов был уже весь багровый словно китайский фонарь, казалось, будто подбритая по-сарматски голова и вправду дымится дымным потьветом.
— Пан — ты есть хер, зверь и пропаганда!
— А ты на себя посмотри! — гоготал Горубский. — Или будешь пытаться сделаться надо мной паном?
Компания за столом с трудом сдерживала смех.
— Может, кто их успокоит, — сказало я-оно. —Они же сейчас друг на друга бросятся.
— Да ну, одни слова.
— Что-то они у них слишком политикой попахивают.
— Козельцов замерз большим демократом, — буркнул Ян Гаврон, сунул кусочек сахара под язык, глотнул чаю и тут же сменил тему. — А то, что вы говорили про трубы — оно может быть и правдой. Тунгусская Холод-Железопромышленная Компанияпродала в силу петербургского контракта четыреста тысяч пудов зимназа с высоким содержанием угля. Но с магистратами оно вечно торги, или кто там публичные заказы контролирует — нужно хорошенько подмазывать, к чиновникам подлизываться. Разве что те или иные домовладельцы или водопроводные компании сами начнут замену проводить. Хмм, варшавские трубы — и с чего вы все это взяли?
— Потому что все в стенах лопается, вода в кранах замерзает.
Господин Поченгло передвинул самовар и склонился над столом.
— Прошу прощения за вчерашний день, пан Бенедикт, дела. О чем вы хотели…
Я-оноскривилось.
— Не здесь, не сейчас.
Грохнуло. Это лопнуло молочно-белое стекло в двери, с такой яростью Козельцов ею треснул, выбегая из кафе. Горубский только поудобнее расселся на широкой софе и попросил принести ему водки.
— Зачем он вообще сюда приходил?
— Видимо, именно за этим.
Откусило шоколадный сухарик.
— И часто подобные истории случаются?
— Какие?
— Ополяченных русских.
Поченгло раскрыл свой серебряный портсигар, украшенный гербом тигра и соболя, угостил всех за столом; закурили; я-оно— тоже.
— Пан Бенедикт, будучи из Королевства, вы лишь одну правоту между поляками и русскими замечаете. — Он затянулся, закинул ногу за ногу, вздохнул. — Помню ваше изумление в Транссибе. Но вы живете в романтическом обмане! Думаете, будто поляки по божественному указанию сами не способны быть угнетателями и кровопийцами? А взять хотя бы здесь, в Сибири — инородцы прекрасно помнят польского пана, Яна Кржижановского [264] , который в семнадцатом веке так огнем и мечом тунгусов истреблял, управляя по наихудшим обычаям Лаща и Стадницкого [265] , что тем самым вызвал самый настоящий бунт местного населения в Охотске.
264
О сибирском Кржижановском XVII века сведений найти не удалось. Зато другие лица той же фамилии были ой как крутыми товарищами (см. в Сети, «Википедии») — Прим. перевод.
265
После поиска в Сети нашел наиболее подходящих кандидатов:
Самуэль Лащ. герба «Правдзиць» (1588 — 1649),
известный авантюрист и забияка XVII века. Отличился в войнах с турками в 1621 г. (Хоцим) и в 1633 г., со шведами (1626), татарами, казаками (1637-38 гг.) и во время восстания Хмельницкого. 236 раз был осужден на изгнание (banicja), 37 раз осужден на бесславие (infamia). Слухи гласят, что судебными приговорами подшивал свой плащ. Он мог так поступить, поскольку, будучи прекрасным солдатом, долгие годы находился под исключительной юрисдикцией гетмана.Станислав Стадницкий (убит в 1610 г.), которого называли «Ланцутским Дьяволом», до настоящего времени считается одним из величайших авантюристов в истории Польши; поначалу был заслуженным военным в чине ротмистра, принимал участие в походах Стефана Батория на Гданск и Москву. Оскорбленный тем, что его подвиги не были достаточно оценены, отправился в Венгрию, где в войсках императора Рудольфа II сражался против турок. Вернувшись в Малополыну (южная часть нынешней Польши), прославился нападениями на шляхетские дворы и городки и их грабежами.
Современный польский писатель Яцек Комуда посвятил Стадницкому один из своих историко-авантюрных романов — «Ланцутский Дьявол» (к сожалению, на русский или украинский языки он переведен не был, равно как и другие его книги, рассказывающие о жизни Речи Посполитой в XVII–XVIII веков, многие из них связаны и с Украиной) — Прим. перевод.
— Помнят?
— Это память народа, а не отдельных людей. Разве мы сами не припоминаем германцу Грюнвальда? — Господин Порфирий провокационно дунул табачным дымом над столом. — Скажу вам, если бы История обернулась иначе, это мы бы правили русскими от Московского княжества до Черного моря, и это русские выписывали бы сейчас под портретами короля Польши и Литвы трусливые жалобы на правительственную полонизацию и истребление народа, а их карьеристы наперегонки принимали бы католическую веру да обряжались бы в польское платье.
— Это ваши мечты.
— Почему же! Сибирь — вот вам наилучшее доказательство. Всегда имеются деформирующие картину какие-то события да объективные условия, которых нельзя изменить; так что трудно взять человека и человека, один народ и другой — и сравнить: тот более талантлив, тот менее; этот вот справился, а этот — нет; это вот — материал для строительства Империи, а эти лишь по случайности четвертью земного шара сотрясают. Но если и был вообще когда-либо и где-либо такой полигон Истории, пустое поле, Историей не тронутое, одинаково тяжкое для всех, со скрытыми шансами величайшего успеха для способных и сильных волей, и с неизбежной, смертельной карой для глупых и ленивых — то Сибирь, как раз, таким полигоном и является.
…И вот глядите теперь: нечто из ничего. Здесь не было ничего, ни культуры, ни промышленности, ни пригодных для этого людей. Еще век-полтора назад вы могли проехать через областьи не встретить хотя бы одного грамотного человека. Так на кого можно было опереться, кем должны были пользоваться хотя бы и имперские власти, если нужен был человек интеллигентный, образованный, самостоятельный? А ведь именно таких сюда и начали ссылать по политическим делам! Так что вначале все эти ссыльные начали заполнять все посты в органах государственной и приватной власти, на которые в Сибири не хватало добровольцев. А среди ссыльных, если не считать россиян, больше всего было поляков. Приговоры заканчивались, они же частенько оставались и поселялись здесь без судебного принуждения выдварения,здесь женились или вызывали сюда жен; нарождались новые поколения; а из родной страны приезжали новые люди, за работой и за возможностью обогащения — уже по собственной воле, ради выгоды! И они обогатились! И построили! Нечто из ничего — вот какой могла бы стать Польша, если бы История сыграла с нами честно.
…Сами поглядите: пан Игнаций Собещаньский, тридцать с лишним миллионов рублей, первый салон Иркутска, десятки шахт от Енисея до Амура, кресло о деснице Победоносцева, президент Угольной Конвенции, вице-президент Сибирского Государственного Совета по вопросам Топлива. А когда прибыл сюда во времена Первой Революции, в тысяча девятьсот пятом, то в кармане имел лишь диплом инженера Петербургского института. Он поставил себе цель сделать карьеру, и до тех пор лазил по горам и высотам, до тех пор по рекам шастал и в земле копался, пока не нашел залежи железа, меди, угля, вольфрама. Сейчас он на работу принимает исключительно поляков. Бывали вы у него в усадьбе? Живой «Пан Тадеуш» [266] !
266
Поэма Адама Мицкевича (1834), в которой идеализируются старая шляхта, старые обычаи (и резко критикуется Россия) — Прим. перевод.
…Поглядите: пан Казимеж Новак, через жену вошедший в семейство Козелл-Поклевских. Говорят, что поляки споили Сибирь — Козелл-Поклевские завоевали русских сибирской водкой. Зайдите в самую отдаленную факторию, самую забытую станцию в тайге — на столе «Пан Поклевский» и «Пани Поклевская». Тюменские склады, падунские и здешние, александровские, винокурни; фабрики свечей и тьмечек, кислот и фосфора. Это они построили пароходное речное сообщение за Уралом. А сколько католических храмов, сколько польских школ возвели, сиротских приютов, благотворительных кухонь…!