Лёд
Шрифт:
Аплодисменты. Поднялся и я. Солнце резко сияло под грозовыми тучами. Я поднял наполненный светом бокал.
— Поскольку успех нашего Товариществабудет неразрывно связан с политическим успехом сибирского государственного проекта — только так! Товариществоне выживет без Штатов, равно как Штаты не выживут без Товарищества! Празднуя одно, мы празднуем и другое! Мы будем производить зимназо для продажи всем, но Историю не продадим никому! Вот тот национальный промысел, которого мы никому не отдадим: отдавая Историю, мы отдали бы нашу независимость, ибо, кто из соседей, какая иная держава позволит нам утвердиться на картах мира? Из всех ценных богатств это регламентировано более всего: История.
…Но ведь, дорогие мои, раз существуют объективные механизмы Истории и законы, управляющие исторической последовательностью, такие же надежные и вычисляемые, как законы химии, физики и биологии, а эти мы уже можем использовать ради
…Кто первым основал производство двигателей внутреннего сгорания? Кто первым запустил фабрику электрических устройств? Кто заработал состояния на современной химии и машинном ткачестве? Кто черпал наибольшие богатства из зимназовых технологий? Все это ничто по сравнению с неизбежным успехом первого ТавариществаПромысла Истории!
Аплодисменты, топот, новые аплодисменты.
Ради большей помпезности я еще привел слова маркиза де Кондорсе из XVIII-векового Эскиза образа прогресса людского духа через историю:как «общественная математика» приведет к тому, что «истины моральных и политических наук станут столь же надежными, как и те, что образуют систему наук естественных», et cetera, et cetera.Молодой журналист из «Новой Сибирской Газеты», вспотевший и ослепленный, тщательно записывал за мной. Господин премьер желал выступить с открытым забралом; пожалуйста, вот оно для него.
Хотя в течение двух дней наших трехсторонних переговоров я и пытался отвести его от этого намерения, Поченгло стоял на своем несокрушимо: либо мы выступаем перед всем миром открыто, как с обычным чистым предприятием, либо он не даст ни единого солдата для помощи Товариществу. Я сказал ему тогда, что он торгует угрызениями совести, что выставляет на ненужный риск, как Товарищество, так и собственную Державу. Тем не менее, пан Порфирий остался стоять на своем.
Если бы точно так же он стоял на своем в собственно переговорах, наверняка мне пришлось бы остановиться на тридцати-сорока процентах. Но под конец до меня дошло, что он и не желал брать во владение контрольный пакет ГПФ.
Пана Поченгло я решил следующим образом:
Государство для себя можно выбороть, можно построить из ничего, можно выстрадать мукой столетий, но если кто-то покупает его у Истории бескровно, безболезненно, путем переговоров за столом и холодных расчетов — тот не является владельцем такого Государства, но всего лишь временным наемным сотрудником. То, что было подарено, может быть и отобрано. А даже если Государства отобрать никто уже не может — в народе ведь останется память о милостивом суверене, который это Государство им подарил; в течение поколений у них за спиной будет стоять дух самодержца, по милости которого они живут тем временем в этой, вроде бы, независимости — царь разрешил им поиграться в Государство.
Решив это уравнение, я без слова подписал документ, в силу которого принимал во владение 50001 из 100000 именных акций Товарищества Промысла Истории Герославский, Поченгло и Фишенштайн, с учредительным капиталом, но минированным в британских фунтах стерлингов в соответствии с честными договоренностями пайщиков. Я знал: как только заморожу Историю, Поченгло, не колеблясь, прикажет меня убить. Тем не менее, под гримасой покрытого шрамами уродливого лица я скрывал кривую усмешку. Потому что знал и то: как только я заморожу Историю, никто меня уже не убьет. О цареубийстве можно рассуждать исключительно в определенных культурах и определенных исторических формациях. Дело ведь не в том, чтобы разыграть на улицах кровавый театр — повесить, расстрелять, сжечь, обезглавить на гильотине — но чтобы довести народ до такого состояния духа, при котором эта драма исполнится естественно, сама по себе, без малейшего налета театральщины. А вот это уже не вопрос веревки, гильотины, костра или расстрельного взвода — но управляющей эпохой идеи. Которую не создаст никакое политическое убийство; которая является первоначальной по отношению к убийству и которая рождается из того, что невидимо, что можно формировать только под Гроссмолотами.
…Я выиграю, поскольку не смогу проиграть.
В течение всех переговоров Фишенштайн отзывался реже всего. Когда я стучал по столу тростью и орал во все горло: — Пятьдесят один! Мне! При мне! Мое! Я! Я! — еврей лишь поглаживал свою седую бороду и прослеживал своим тунгетитовым глазом, как скользят сахарные облачка по небосклону. Оживился он, когда мы оговаривали вопрос привлечения доктора Теслы. Ведь я признал откровенно, что мое открытие стало возможным только лишь потому, что я занимал исключительное положение между чернофизиками Холодного Николаевска и лабораторией Теслы, что был ознакомлен с теориями и той, и другой стороны, что проводил опыты на запатентованном оборудовании серба. Фишенштайн требовал допустить Теслу к прибылям. Кроме того, для него весьма важным было участие изобретателя в работах против Апокалипсиса. Дело в том, что Никола проводил эксперименты по воскрешению и в Макао, под Большим Молотом. Директор Хавров, который сбежал вместе с началом Оттепели и теперь путешествовал
по странам Востока, сообщал, будто бы британские газеты в Гонконге писали про особенную «трупную чуму», донимающую Макао. В свою очередь, пан Порфирий, по причине Кристины, не желал сказать слова против Теслы. Но перевесил именно Молот: Тесла оставался связанным контрактом на уничтожение Льда, а ГПФ в первую очередь должно возвести Молоты, нивелирующие возбужденные сербом разрушительные резонансы теслектрического поля — трудно приглашать человека в проект, обращающий в прах величайший триумф его жизни. Я и сам испытывал определенные угрызения совести. Здоровую конкуренцию и технологическую гонку Никола наверняка поймет, но вот кражу идей…? Я готов был перед всем миром высказать старцу надлежащее почтение; что же касается финансовой компенсации — мы можем, например, выкупить патенты на не требующие топлива двигатели Теслы, электрическая сверхпроводимость зимназа создаст в этом плане новые промышленные возможности. Мы приобретем права на них за счет процента прибыли для Теслы, но даже и при этом еще заработаем. Авраам Фишенштайн кивал головой. Как только он обеспечил реализацию федоровского плана всеобщего воскрешения, то уже не рисковал резкими торгами по какому-либо иному делу.Сейчас он тоже не спешил провозглашать тосты. Когда же собравшиеся аплодисментами заставили его выйти из-за стола, он тяжело поднялся, буркнул с сильным акцентом несколько оптимистических слов, после чего вновь упал в кресло. И уже не поднимался с него до самого завершения празднования на крыше — исключая одного-единственного момента, когда однорукий бродяга,найденный покойным Вулькой-Вулькевичем в качестве фотографа «Газеты» взялся выставлять всех для памятной фотографии. Зейцов держал экран, заслоняющий от ветра и солнца. Мы встали для такого случая втроем у верхнего края крыши, фотограф-калека дирижировал нами, согнувшись за своим аппаратом: чуточку влево, немножко вправо, и улыбнулись, улыбнулись, господа!
Тогда мне казалось, что среди хозяев Товарищества я единственный радовался его рождению.
Следующие несколько часов пан Порфирий провел в оживленных дискуссиях с новонародниками; на приеме присутствовали посланцы от ленинцев и троцкистов; кто-то был с сообщениями из Харбина (разошлась сплетня, будто бы император Пу И желает воспользоваться Транссибом для тактической переброски армии за пределы фронта мятежников). Под вечер инженер Иертхейм появился с человеком, которого представил в качестве бывшего управляющего Дырявого Дворца; голландец обнаружил его у дороги на Уголье, продающего пузыри с питьевой водой. Управляющий, в прошлом известный металлург, стоял передо мной в вонючих лохмотьях, трясущимися пальцами сжимая шапку, изнуренный бедностью и несчастьями словно старик цыган, сотня морщин перемещалось по его лицу при одной пугливой мысли. Я сказал, что, конечно же, мы примем его; пускай кто-нибудь принесет мыло и одежду. Тогда я еще сидел за столом с Фишенштайном — схватил первый попавшийся лаковый поднос с китайскими лакомствами и вручил бедняге. У того глаза заслезились, он невольно пустил слюну; вид был не самый приятный. Я глянул на него с ласковой улыбкой. Тот поклонился. Уходил он уже более выпрямленный, более легкий, без Стыда на плечах.
— Искусство раздачи милостыни, — сказал я Фишенштайну, — заключается в способности к абсолютному эгоцентризму. Ну почему вы сидите такой мрачный, словно весь дух из вас вышел?
Тот тяжко вздохнул, сгорбил могучие плечи под блестящим, праздничным халатом, прищурил веки на фоне черноты и белизны.
— Что вы, могучий вы наш господин Герославский, я радуюсь, радуюсь, вот только при том мучает меня глупая мысль: вот ты, Фишенштайн, радуешься, а вот если бы ты не был Фишенштайном, а другим евреем, таким же набожным и в Писании начитанном, радовался бы тогда, а? И тогда уже радуюсь меньше, ибо то, что радует одного Фишенштайна, то радует одного только Фишенштайна, но вот что радовало бы всякого еврея на Земле, ба, да что я говорю! Что радовало бы всякого человека — вот такая вещь наверняка бы радовала и Господа. Сделаешь что-либо против ближнего, его не обрадуешь — не обрадуешь и Господа. Но чтобы сделать такую вещь, чтобы была приятной всякому, рожденному от мужчины и женщины… Вот вы когда-нибудь сделали что-нибудь такое? А?
— Наше Товарищество Промысла Истории, — произнес я, машинально крутя тростью, — я от всего сердца верю, что оно принесет добро для всего человечества. Это значит, История мною рассчитанная, будет Историей цивилизованной, одаренной милостью, комфортной и ласковой. Ибо, до сих пор мы жили в дикости, Фишенштайн, в дикости.
Еврей качал массивной головой, драгоценный артефакт мрака поблескивал из-под гривы седых волос, достойной Исайи и Моисея.
— Ой, видите ли, господин Герославский, всякая мудрость от Бога происходит. Но вот знания — они уже не все от Него. Древо познания добра и зла, с которого ели Родители, не потому Бог объявил опасным, что из его плодов исходила ложь, но потому, что они давали правду. Человек идет к мудрости, что всегда оказывается здоровым для его души, но вот человек, идущий к знанию — он ведь не знает, куда направляется, в небо или преисподнюю. Всякое подобное деяние, изменяющее картину мира и человека в мире, толкающее его к новому познанию — страшный азарт для души. Так мудрым ли было бы для набожного еврея посвящать жизнь, чтобы сорвать очередной плод с древа познания? Нет, — не мудрым. Не мудрым.