Леденящая жажда

Пастух обернулся — в развороченную дверь бункера еле успели вбежать Муха, Трубач и Билл. А следом за ними тоже рвались талибы…

Все, это конец, добегались, их заманили в ловушку и теперь перебьют, как куропаток.

Лампа! Эта чертова керосиновая лампа. Хоть небольшой, но свет, а им свет ни к чему. Они уже успели привыкнуть к темноте, воевать по запаху.

Пастух вскинул автомат — лампа разлетелась, облила керосином нескольких нападавших, они вспыхнули, заметались по бункеру. Их добили свои же.

И вновь стало темно. И снова Пастух шел по запаху.

В этой черной кутерьме он успевал отличать своих от чужих. Он уложил пятерых или шестерых, но пули летели все гуще, клинки свистели все ближе.

— Билл! Трубач! Муха! Спиной к спине! — крикнул Пастух.

Они тут же оказались рядом.

Встали спиной к спине и теперь махали штыками и отстреливались уже без разбору.

Под ногами было скользко от пролитой чужой и своей крови.

Трубач только злобно хрипел.

Муха при каждом ударе резко выдыхал.

Билл рубил молча. Только иногда шептал: «О, мой бог».

Это было отчаяние. Это была последняя схватка.

— Кто выживет… — начал Пастух.

— Молчи, командир! — просипел Трубач. — Береги силы.

— Не надо о грустном, — бодрился Муха.

— О! Мой бог!

Четырехствольное, четырехштыковое, восьмирукое орудие мести крошило врагов на все четыре стороны.

Но уже присел на колено Муха, его ранили в ногу.

Уже выронил автомат Билл.

Уже кончились патроны у Трубача.

Уже Пастух чуял зловонное дыхание талибов перед собой.

— Ребята! Черт вас дери! Я вас люблю! — закричал Муха.

— И я! — выдохнул Трубач.

— Я тоже! — сказал Пастух.

— О мой бог, и я вас люблю!

Они уже все стояли на коленях. Уже отбивались машинально, уже вспоминали то, что человек должен вспомнить перед смертью.

..И вдруг загремело где-то в стороне. Раз, другой, третий. Куда-то отлетели черные люди, бросились в сторону, потом метнулись назад.

Пастух успел выхватить из коченеющих рук талиба автомат и пустить несколько очередей вслед убегающим.

И Муха застрочил. И Трубач кинул гранату, которую тоже успел найти у мертвого.

— Американцы! Наши! О черт! — закричал Билл. Талибы бросились в развороченную дверь.

Пастух перекатился к люку, запустил туда две гранаты.

— Своих не перебей, Пастух!

Нет, не послышалось. Док! Артист!

— Вы откуда взялись?

— Повстречали несколько талибов, пришлось отбиваться… А вы, торопыги, не могли нас подождать!

Пастух бросился за талибами, но пробраться через кучи мертвых тел не успел.

Выстрелы разом смолкли.

Из развороченной двери показался слабый свет.

— Русский, не стреляй! — закричал кто-то из грота. — Русский, не стреляй!

Показался белый платок на дуле автомата.

— Русский, говорить!

— Прекратить стрельбу! — скомандовал Пастух. — Они сдаются.

— Ты что?! — закричал Трубач. — Хороший талиб — мертвый талиб!

— Отставить!

И в дверь:

— Заходи с поднятыми руками. Они вошли гуськом. Человек сорок.

Впереди шел, держа в руках белую тряпку, седой старик.

— Русский, говорить.

Ну ясно, бывший моджахед. Помнит еще русских.

— И куда мы их денем? — все горячился Трубач.

— Американцам оставим. Пусть хвастают.

— Иди сюда! — подманил пальцем старика Пастух. Тот отделился от толпы и пошел, перешагивая через трупы к солдатам.

Билл включил свою чудо-лампочку. И в этот момент Пастух увидел…

— Ложись! — крикнул он. — Ложись!

Старик бросил платок, соединил руки и разлетелся на куски.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Вашингтон

15 июля 1986 года, 11.11

И это люди? Разве их можно так называть? Ну и рожи!

Так, хватит, если ты здесь с ними, значит, сама такая же. Так что засунь подальше свои оскорбленные чувства и научись смотреть без отвращения на всех этих красавчиков, истекающих слюной и бессмысленно тычущих пальцами в потолок.

Впрочем, когда она преподавала химию, лица некоторых ее учеников имели определенное сходство с теми, кого ей приходится лицезреть теперь.

На последнем осмотре врач не сказал ничего утешительного. Мол, о выписке речь вести еще рано, лечиться надо, нервы приводить в порядок…

Докатилась ты, Соня, — душевнобольная среди душевнобольных. М-да, успокаивает только то, что дурдом в принципе тоже опыт. Причем бесценный.

Вот, например, сейчас так называемые занятия живописью. Двадцать пять мужчин и женщин — или, скорее, существа, именуемые так в историях болезни, — сидят, раскачиваясь в такт неведомой внутренней мелодии, перед листами бумаги и вяло чирикают или водят кистями с акварелью. В глазах — полная бессмыслица, все в одинаковых больничных пижамах, впереди еще целая череда точно таких же дней.

Надо ж такому случиться! Мало было ей бед в предыдущей жизни, так еще психушка на голову свалилась!

А вот и мистер Томсон, наш дорогой доктор. Здравствуй, здравствуй, дорогуша…

Вслух приветствовать доктора Соня не стала. Со времени последнего осмотра они стойко играли в молчанку. Это была своеобразная форма протеста: мол, не хотите идти мне навстречу, будем показывать характер. А он у нас есть, еще какой!

Мистер Томсон явно направлялся к ней, так что Соне пришлось быстро изобразить тотальное равнодушие ко всему на свете.

— Ну что, мисс? Как дела?

Соне очень хотелось ответить какой-нибудь русской грубостью, но, не найдя английского эквивалента, она предпочла промолчать, тем более что это вполне вписывалось в выбранную линию поведения.

— В последнее время вы какая-то неразговорчивая… Ничего не хотите мне рассказать?

Соня не удостоила доктора даже взглядом.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что такая тактика вам поможет. Если вы уже здесь, то нужно лечиться. Вы же умная женщина и понимаете, наверное…