Леденящая жажда
Шрифт:
Тут Соня не выдержала:
— Хватит разговаривать со мной как с умственно отсталой!
— Вот вы и заговорили!
— Идите к черту! — Соня демонстративно отвернулась.
— Зачем же так грубо?! Как ваши занятия живописью? Он взглянул на лежащий перед ней лист бумаги, явно ожидая увидеть там девственную чистоту. У доктора был повод так думать, потому что она саботировала все способы проведения досуга, предлагаемые, а скорее, навязываемые в больнице. Но в данном конкретном случае мистер Томсон ошибался — его глазам предстала неровная окружность, испещренная внутри кривыми черными линиями.
— Когда вы это нарисовали?
— Я не рисовала!
— А кто же тогда это сделал?
— Сделала, конечно, я, просто к рисунку это не имеет ни малейшего
— М-м… Тогда к чему? — Доктор заметно оживился и даже нервно подпрыгнул на стуле.
Затронут был больной вопрос, что в принципе в дурдоме скорее норма, чем исключение. Но тут надо пояснить, что Томсон, при всей своей видимой практичности и редкой для человека его профессии психической устойчивости, был не лишен некоторых, деликатно выражаясь, особенностей. У него была теория… Нет, лучше сказать — Теория, именно так, с большой буквы, ибо доктор считал, что нашел средство, действенное практически при всех не только психических, но и физических недугах. Теория была, в общем, безобидной и даже довольно забавной, если не принимать в расчет тот факт, что у самого доктора на этой почве медленно, но верно развивалась самая настоящая мания величия.
Итак, он, отчасти справедливо, полагал, что лучшим лечением психических расстройств является творчество, не учитывая при этом, что оно само по себе может стать причиной неврозов и психозов. Однако, как таковой, этот подход был не слишком оригинален: практически в любой психиатрической клинике больные, не упакованные в смирительную рубашку, лепят, рисуют или самовыражаются каким-либо иным способом. Это нормально. Оригинальность «теории Томсона» — так сам доктор в самых смелых своих мечтах величал свое изобретение, воображая эту формулировку на страницах учебников психиатрии, — была бесспорной: он пробуждал творческие задатки того или иного пациента, убеждая его в том, что он Леонардо, Моцарт или даже, допустим, Шварценеггер, в зависимости от сферы деятельности, к которой пациент выражал наибольшую склонность. При этом доктору было не лень, например, читать нескончаемые листки, испещренные каракулями новоиспеченных гениев. Хуже всего ему приходилось, когда писатель тяготел к крупным формам и к тому же оказывался плодовит; выдерживать каждые две недели по тому романа-эпопеи было непросто. В душе доктор Томсон предпочитал поэзию.
Но истинной его любовью были пластические искусства — литература всегда оставалась на самый крайний случай, когда подопытный оказывался не способен даже к абстрактной живописи — встречались и такие экземпляры. Тем не менее чаще всего доктор начинал терапию с попытки извлечь из недр подсознания своего больного Рафаэля или Делакруа, ну на худой конец Дали. Один раз у него даже получился Энди Уорхолл.
На Соню у доктора Томсона были особые планы.
— Так как же это у вас получилось?
— Знаете, я просто сидела и думала о том, как я все вокруг ненавижу…
— Даже так? И что дальше?
— Сидела и думала, а руки непроизвольно потянулись к карандашу… я сама не заметила, как на бумаге оказалось вот это. Речь идет не о рисунке, а о сублимации ненависти.
Доктор любил не столько результат — появление на свет какого-нибудь Шагала, — сколько процесс «выковыривания» оного из потемок души пациента. Поэтому Сонин ответ его нисколько не обескуражил, а скорее подстегнул — чем сложнее, тем интереснее.
— Что именно и почему вы ненавидите?
— Будто не понимаете…
— Действительно не понимаю.
— Хорошо, я объясню. Ненавижу ситуацию, в результате которой мне приходится тратить драгоценное время своей жизни на пребывание среди сумасшедших, психов, уродов, дебилов, кретинов, шизофреников!.. — Сонин голос сорвался на фальцет, она на глазах теряла контроль над собой.
Доктор уже не раз наблюдал такие концерты в Сонином исполнении, он к ним уже привык, хотя начиналось все не так уж плохо.
Первые несколько дней своего пребывания в клинике она просто отходила от случившегося, была тихой, послушной и, похоже, действительно верила в целесообразность
предпринимаемых доктором мер, тем более что применять свои методы он начал не сразу.Будучи химиком, Соня вполне могла распознать лекарства, которые ей назначали, и в первое время на самом деле не заметила ничего подозрительного. Жесткие транквилизаторы появились в ее меню гораздо позже, а сначала все было мирно и спокойно. Прозрение наступило внезапно. Сейчас она сидела и прокручивала в голове этот «момент истины», вяло реагируя на реплики Томсона.
— Мисс Софи, это некорректно. Что вы говорите! Вы же так не думаете! — Это он про предшествующую гневную тираду.
— А вам-то откуда знать, что я думаю? Что вы вообще обо мне знаете?
— Не так уж много, но и немало.
— Расскажите мне сказку про меня! Развлеките!
— В принципе я не для этого здесь нахожусь, но если вы настаиваете…
— Настаиваю!
— Хорошо. Вы появились здесь около двух месяцев назад. Согласно истории болезни, толчком к вашему, скажем так, заболеванию послужил взрыв в гараже рядом с домом. Вас обнаружили соседи, сидящей в углу кухни прямо на полу, практически в бессознательном состоянии. Окно было открыто настежь, в комнатах — следы дичайшего погрома, а рядом со взорванной машиной — обуглившийся труп преподавателя английской литературы из колледжа, в котором вы работали. И за последние два месяца вы не можете дать вразумительного объяснения происшедшему. Ни полиции, ни нам. Вот такие дела. Да, дела…
Ах старая лиса! Живопись живописью, а про главное не забывает!
Да, практическую смекалку Томсон рассекретил, выдал не сразу. Сначала он решил получить профессиональное наслаждение, о чем, кстати, не счел нужным упомянуть в этом кратком отчете о последних событиях ее жизни. Как и о том, что пациентка его тогда, прямо сказать, впечатлила!
После недельного отдыха в один прекрасный день Соня оказалась в просторной гостиной «санатория» — так они здесь дурдом называют — и увидела следующую картину. С виду все было вполне благопристойно: больные, чистенькие и ухоженные — на диванах или в креслах, некоторые у мольбертов; у других в руках солидного размера тетради, один тип с ксилофоном, другой с какой-то странной штуковиной во рту — позже выяснилось, что это варган, — а доктор ходит между ними с видом графа Калиостро и приговаривает: «Артюр, вам не стоит злоупотреблять абсентом… Как, ответ от Поля еще не пришел?.. Я помешал вам, Амадей? Я удаляюсь!.. Винсент, вижу, в вашей палитре появились новые оттенки!..»
Сначала Соня просто подумала, что в этой клинике преобладает артистическая шизофрения: Рембо, Моцарт, Ван Гог, потом еще Магритт с Дали объявились, за ними Ренуар, а затем гвоздь программы — Микеланджело с увесистым булыжником, и ни одного Наполеона или Александра Македонского! Забавно.
Соня продолжала веселиться, пока Томсон не подошел к ней и не начал буравить ее пристальным взглядом. «Вернулись из долгого путешествия, Фрида? Новые темы, вдохновение?»
Соне показалось, что она поняла юмор. Да, конечно, она здесь единственный относительно нормальный человек, доктор решил с ней пошутить. Фрида Калло? Да пожалуйста! Она живо включилась в игру, ответила Томсону столь же пристальным и проникновенным взглядом и стала нести какой-то бред на основе биографии Фриды Калло и Диего Риверы — благо за время своей жизни в Америке она успела поднатореть в современном искусстве. Все шло гладко, пока она не упомянула Троцкого. «Ну не надо, не надо о таких неприятных моментах!..» И тут он потащил ее к мольберту!
Соня включилась в игру на полную катушку, начала беспорядочно выдавливать на палитру краску из тюбиков, одновременно завывая и жалуясь, что Диего изменяет направо и налево, что жизни нет никакой, а Льва, бедняжку, убили подлые коммунисты!
И вдруг она поняла, что доктор не шутит, он действительно либо сам считает ее Фридой, либо хочет ей это внушить! Хорошенькое лечение. Она прикинула, что ей сейчас лучше изобразить глубокий транс. Так что из этой ситуации удалось выйти с минимальными потерями.