Ледобой. Зов

— А если ничего не будет?

— Обзовёшь меня трусом и плюнешь в рожу. Забыл, что ли?

Взмёт потемнел, свёл брови в полосу, набрал было в легкие воздуху, но Стюжень решительно поманил млеча и тот, закипающий, нехотя подошёл.

— Помнишь, что говорил ещё там в Сторожище?

— Ну.

— Баранки гну. Не бросайся на обманку. Сивый — твоя обманка. Ищи того, кто стоит в тени, да смеётся. А кто стоит в Безродовой тени, да над всеми нами гогочет, ты и так знаешь. И его хохот покруче твоего будет. Скажи, что нет.

Взмёт смотрел на ворожца, смотрел, да и хмыкнул, растягивая губы в улыбке.

— Прощения просить не буду. Пусть не ждёт. Всё моё пусть останется со мной, хорошее или плохое. Переживём этот поход — скатертью дорога! Впредь век бы не встречаться!

— Судьба мудрее всех нас вместе взятых. Как будет лучше, так и сделает.

Перестояли полдень и заполдень, попробовали вымерить высоту преграды и вышло, что если обходить с лошадьми, придётся хвостатых и гривастых верёвками подтягивать. Солнце весело покатилось по склону вниз, и в теснине, зажатой меж двумя горами, стремительно потемнело.

— Ого, — Догляд поежился, кутаясь в верховку. — Ты гляди, ночь упала, ровно яйца на противень разбили. Только сюда не желток пролился, и не белок, а чернок.

— Кто о чём, а вшивый о бане! Только что ведь вечеряли! — Стюжень восхищённо покачал головой.

— Ну и что? Кто попеть любит, а я поесть!

— Ты глаза подыми, остряк, — старик показал вверх. — Сколько того неба, меж горами? Горсть да ничего для меня одного. Откуда свету взяться?

Неоткуда. Догляд дурашливо развёл руками и состроил рожу. Нетути света. Зато вон первых звёзд набросали.

Сивый, не уводивший взгляда с гор, вдруг резко оглянулся, коротко свистнул и поманил Взмёта, благо тот находился на глазах, и когда млеч подошёл, молча показал на седловину чуть левее стана.

— А ведь заполдень со скального среза они исчезли. У нас гости.

Там, на самой вершине, меж древесных стволов замелькали огни, еле видные, пожалуй, даже незаметные, если не знать, куда смотреть и что искать, и Взмёт продал бы душу, что оттниры не просто спускались, а прятались за стволами, а те редкие и недолгие высверки в темноте, это нырок со светочем от от одного ствола за другой.

— Передать по цепи «тревога».

Тревожный шёпот расползся по стану, зашелестели вынимаемые мечи.

— Ну что, босяк, опять драчка? — Стюжень подышал на свой старый-престарый меч.

— А когда-то было по-другому? — и окликнув Догляда, наказал особо. — Стюженя беречь пуще глаза. Он ворожбу знает против оттниров.

И пока долговязый переваривал услышанное, да новыми глазами таращился на старика, Сивый подошёл к Взмёту, вполголоса бросил в спину:

— Упреди, что будет много огня. Должны знать.

Млеч, не оглядываясь кивнул. Безрод вернулся к Стюженю, присел на землю рядом, облокотился спиной на ногу ворожца, и тот по-отечески взлохматил сивые вихры…

Взмёт улыбнулся. Если в рубке выживет хоть один млеч, князь и воеводы обязательно должны будут узнать имя того остряка, что крикнул: «Эй, в лесу, огонька не найдётся? Костёр никак не разжечь!» и обрушил на мрачные, сумеречные склоны гогот сотни прокалённых глоток. Неизвестно, кто станет смеяться в конце, но помирать уже веселее, стоит лишь представить себе, как те, островные, стелются по тёмному лесу, дышат вполраза, чтобы не спугнуть раньше времени, как последние дураки нянькаются с каждой сухой веткой на земле, а тут тебе мало не в ухо орут, мол, не жмись, огонька дай. В чертог богов попадут все, без исключения, многие уже сегодня, но враг сядет за стол разозлён, а ты весел. И пусть ему вечно горчит питьё, и мясо встанет поперёк горла.

Мгновение или два было тихо. И светляки замерли. А потом гривадеров прорвало. Полезла дурная злоба. «А-а-а-а», да «У-у-у-у». И огни покатились вниз, и вот честное слово, те рывки, с какими стекали со склонов пламенные мазки, Взмёту больше всего напоминали… размашистый звериный намёт. Может волчий, может барсов — летит, замирает, вновь рвёт, опять замирает на мгновение. Стелется влево, вправо, влево. Млеч невольно оглянулся на Сивого. Это… это… Безрод скупо кивнул. Это они. Зверушки гривадеров. Больше некому.

— Твою мать! — прошептал Взмёт, набрал воздуху в лёгкие и рявкнул так громко, как смог. — Рукавиц не снимать!

На последним перестреле, у самого подножия горы — наверное, уже никогда не узнать, как оттниры это делали — огоньки превратились в огни, будто поддувалом угли раздули в пламя. Пламенные росчерки стекали от дерева к дереву, и нет-нет, начинала гореть темнота.

— Не темнота, — прошептал Взмёт, сжимая крепче меч. — Это сухостой горит в темноте!

А когда огненные высверки стекли со склона, понеслись по ровному и сделался слышен гул пламени, с каким шквал обрывает лепестки у огненных цветов, в долину, с дальнего её края, будто наводнение, ворвался полуночный ветер…

Твари обрушились на стан, будто исполинская волна, но никто не попенял бы краснобаю, мол у страха глаза велики — они на самом деле падали на стан сверху вниз после высоченного прыжка: черно-багровые, разверстые пасти гудом гудят, тела в трещинах, и там, под трещинами ровно кузнечный горн раздут. Первого Взмёт принял в щит, не удержался на ногах — ещё бы, такая дура прилетела — и не успел млеч встать, на щит уже наступил… огненный пёс, и вот беда: щит старый, рассохся, меж досок поползли щели, а как пламенный пёс вгрызся в щит, да как его жуткое дыхание полезло через щели, так рука мало кашей с кости не сползла, хорошо хоть умбон и боевая рукавица спасли. Млеч, отчаянно выплясывая — все сучил ногами, закручивался, дабы не попасть псу под задние лапы — воткнул клинок аккурат в трещину, и «встав» на лопатки, ступнями быстро-быстро пнул скотину в брюхо. Повезло, что шустро вернул ноги, а ведь брюхо у твари мягкое, податливое, промедли хоть мгновение, задержи тварь на ногах, натекла бы сволочь совсем как медовые соты, обволокла бы ноги, получилось бы словно в расплавленное железо ступни сунул. Гривадерская тварь завыла, заскулила, только было это больше похоже на гул пламени, когда приоткрываешь заслонку кузнечной печи. Замотал башкой, закашлялся, зачихал, и полетели огненные слюни во все стороны, на кого из парней попадало, прожигало до костей. И запах… Взмёт поймал себя на том, что морщит нос и дышит ртом. Палёным воняет. И лучше не смотреть. Вон два жутких ублюдка в убитых ковыряются, прямо в развороченных глотках возятся, носами водят, кровь лакают. Голубоватый дым летит на ветер, плоть шипит, ровно мясо на угли бросили, и смрад бьёт людей и лошадей наотмашь. Млеч подхватил кем-то оброненный клинок, недолго думая, сунул лезвие в раненную тварь, огляделся, поднял с земли щит и с рёвом налег на огненного пса, вдавливая рукояти обоих мечей до крестовин.

— Твою м-мать, — прошептал.

Острия вылезли с другой стороны, красно-белые, раскалённые, а когда тварь по-своему заскулила, хотя слышалось это как: «Гу-у-у-у-у!», и заметалась, урабатывая тележные колеса в обугленную труху, млеч, не веря глазам, попятился. Скотина просто согнула клинки к Злобожьей матери и «перетерла» об один из очажных камней. Они просто остались на булыжнике, как расплавленный медовый пряник!

Лошади давно разбежались. Горели повалки и телеги, дым выедал глаза, душил через нос, парни гибли один за други… Хотя, стоп. Млеч вернул взгляд налево. Краем глаза увидел что-то немаленькое, больше нежели человек с мечом. Ты гляди, не все лошади сбежали! Как его… Тень, кажется, взбрыкивал задними ногами, вставал на дыбы, и что самое непонятное — твари ходили вокруг справа налево, слева направо, выли, рычали, но отчего-то приближаться не спешили. А Сивый… Твою мать! Мать! Мать! Глаза белые, что делает — не понять, взгляд не успевает, дым воронками вихрится, одна из тварей взлетает высоко в воздух и… нет, это две половины одной твари взмывают и летят прямиком в ручей шагах в двадцати от стана. И шипят при том так, что слух забивает, а белый пар столбами тянется к белым облакам. Сегодня день воссоединения братьев — днём скальные обломки обнялись, теперь — водяной пар и белые облака в тёмном небе. А красиво твари бьются, словно рыба на берегу: выгибаются, криком кричат, только то в воде и не рыбы. Ру-чей. Ручей. Вода!

— Вода! — заревел млеч, сиганул к развороченной телеге, схватил долблёнку с крышкой, пригнанной воском и рванул пробку к Злобожьей матери.

— К ноге, выродок! Я сказал, к ноге!

Раненный пёс почти оправился: рукояти уже без кожаной заплётки раскалёнными белыми оплавышами как раз выскользнули из ран и упали наземь, а тварь стояла на ногах твёрдо, и медленно кралась к обидчику. Млеч носок сапога подсунул под чей-то подпалённый щит, медленно потащил вверх и едва совпали два мгновения — щит почти встал на ребро, и пекловая тварь рванула навстречу — резко присел, облапив рукоять. Выпрямляться не стал, просто подался вперёд и на этот раз сбить себя не дал, а когда в щели щита пошёл жар, с размаху, «облизав» питейкой верхнюю кромку щита, плеснул в пасть чудовищу. Удачно получилось — горлышко у питейки широкое, плещет щедро. Кажется, это паром отшвырнуло. А может быть, пёс «боднул». Взмёт упал на спину, но перекатился на ноги и встал быстро.