Ледобой. Зов

— Не одному пройдохе совесть разбудил. Бывало и князьям глаза на жизнь раскрывал.

— Ничего не делаю, просто живу.

— Просто жить, оказывается, труднее всего, — князь и ворожец переглянулись, каждый кивнул чему-то своему.

— Дозор впереди, — подъехал Перегуж, показал на дорогу. — Заметили.

— Просто живи, — Отвада сорвал вороного с места, на мгновение раньше старого воеводы, и вдвоём они умчались в голову дружинного порядка.

— Здоров ли? — ворожец нахмурился, свёл брови вместе, посмотрел, будто насквозь продырявил, а Безрод едва не рассмеялся — ровно два седых пёсьих хвоста играют. — Трясёт как будто?

— Есть немного.

— Тебя? Трясёт? Я чего-то не знаю?

Безрод промолчал, бросил мимолётный взгляд в сторону, куда ускакали Отвада с Перегужем.

— Не знаешь. Я и сам не знаю.

— Вернёмся, у меня поживёшь. Поглядим на твою лихоманку.

Конный разъезд чужих выметнулся на дорогу из-за поворота, трое на рыс я х, мечи обнажены, готовы сей же миг развернуться в обратное и умчаться скорее ветра, погрози кто-нибудь мечом. Углядели Отваду, подле него старого воеводу, подъехали ближе, перебросились парой слов, успокоили коней. Один из дозорных свистнул, на открытое из-за деревьев выехали ещё трое. Безрод ухмыльнулся, интересно девки пляшут — встречи и разлуки, жизнь и смерть, горячее и холодное парой ходят, и там, где из-за поворота у кого-то на дорогу вторая половина отряда выметается, у кого-то первая в лесах исчезает. И свистеть не понадобилось, двадцать с лишком верховых по мановению руки Перегужа истаяли в лесной глухомани, едва дозорные доложили о разведчиках. Исчезли, ровно и не было их вовсе. Чужие дозорные не увидели.

— Я не знаю Косоворота близко, — задумчиво бросил Сивый. — Только и помню что взгляд из-под бровей, да нос шишкой. Словом ни разу не перекинулись.

— Самолюбив настолько же, насколько телесами здоров. Сидит в своём медвежьем углу, в Сторожище наезжает только на боярский совет, да по другим важным делам. Войну с оттнирами пересидел в своей глухомани, но окажись в то время в Сторожище с дружиной — ни человечка тебе не дал бы в застенки.

— Уверен, что мне нужно туда ехать? — Безрод усмехнулся.

— Уверен.

— А чего сразу не сказали, куда, зачем?

— А то не знаем тебя! — старик скривился. — «Не хочу», «не поеду»… Пришлось хитрить. Но ты князю очень нужен. Дадут боги, на месте всё сам поймёшь.

Перегуж повернулся к дружине, махнул рукой — едем дальше. Конный порядок, ровно гусеница, пришел в движение, голова уже уползла, середина только ногами перебирает.

Косоворотовы владения встали на крутом холме у реки, у самой излучины, да так хитро, что ни потоками половодными не зальёт, ни возьмёшь с наскоку. Отсюда рукой подать до полуденников, а этим палец в рот не клади, впрочем, весенняя половодная река во время ледохода ничуть не милосерднее налётчиков, так что и холм, и берег, и стена. За насыпной стеной высотой в два человеческих роста поднялся терем, и ведь широко разлёгся боярский двор — от стены до стены стрела враз не пролетит, подкормишь с тетивы на серединке, итого — два перестрела. В пределах стен — всё, что может понадобиться для жизни, приключится вдруг так, что враг запрёт, или река разбежится, да отрежет. Но ещё до того, как пришлые да жестокие споткнутся о запертые ворота и земляную насыпь, ход незваным гостям может закрыть сам хозяин.

— Во, гляди, — Стюжень мотнул головой вперед, — встал в воротах, ровно сторожевой. Кто без рублика, на порог не суйся.

Сивый молча кивнул. Стоит. Тяжеленные ворота из цельных брёвен раскатили на узенькую щёлку — как раз одному закрыть — и на пороге, мало не пустив корни, широко раздав ноги, утвердился лобастый пузан без единого волоса на голове. Все в бороду ушли. Руки скрестил на груди, набычился, глядит исподлобья, в щель воротную ветер порскает, треплет суконную верховку на волчьем подбое, полами играет.

— Здравствуй, Косоворот, — Отвада остановил коня в паре шагов от гостеприимца. — Принимай с дороги. Обнимай, да не слишком, лишь бы сбить пылишку.

— Заблудился?

Будто залез кто в бочку и «бу-бу-бу» оттуда. Голос низкий, тяжёлый, высоко не летит, по земле стелется, ровно дым.

— Мимо ехал, — князь спешился, подошёл, на ходу играя плечами и шеей. Затекли. — Дай, думаю, зайду. Давно не виделись, наезжаешь больно редко. Забыл, как выглядишь.

— Вспомнил?

Косоворот даже не шелохнулся, только усы да борода заходили. Мог бы, молча, кивком восвояси отправил, да велел ворота запереть. Одна только закавыка — не простой смертный на огонёк заскочил. Князь пожаловал. Всё едино пустишь, хоть бы и пришлось рубить корни, которыми у ворот в землю врылся. Так хоть хозяина покорчить. Не у себя. Пусть помнит.

— Как стоишь красиво вспомнил, — Отвада кивнул. — А вот как за столом сидишь, запамятовал. Брюхо не мешает?

— В столе выруб сделал. Особо для брюхливых. Да выруб у меня один, двое не поместятся.

— Здоров ты, ровно лось, но надоест мне препираться, рухнешь — только земля вздрогнет. Нос между щек уйдёт, на затылке вскочит. И дружина твоя мне не помеха. Я — князь, и я старше.

Косоворот скосил глаза на здоровенный княжий кулак, краем глаза прихватил свой. Сравнил. Бесстрашно хмыкнул, плюнул под ноги и таки сдал в сторону. Косоворотовы дружинные мигом впряглись в створки, потащили внутрь, межворотная щель заполоскала простором, пошла в рост, как свободная вода во время слома квёлых льдов.

— Па-а-а-ашли! — зычно рявкнул Перегуж и тронул своего Пегая. — В ряду по два! За мной, ходу!

Отвада ждал в стороне, у ворот, и лишь когда, спешившись, пошли последние — Безрод и Стюжень — встал третьим, ведя вороного в поводу. Сивый оглядел двор. Широченный, просторный, он лез на глаза, наползал, растекался по сторонам, будто опара из кадки, двумя рукавами слился за спину, сомкнулся, взял в кольцо. Сзади громыхнул запорный брус.

— Полагаю там дружинная изба, — Стюжень кивнул на крепкий сруб справа.

— Амбар и овин, — Отвада махнул рукой налево.

— Голубятня, — усмехнулся Безрод, показал вперёд. — Там.

Ворожец и князь переглянулись, задрали головы. В мрачных небесах, на пределе слышимого, на излёте видимого тонко-тонко хлопали крыльями голуби, уже почти неразличимые сизые на сизом.

— Боярин велел проводить князя в гостевые палаты, — подбежал кто-то из дружины, молодой-молодой, усы только-только начали пробиваться, схватил Отвадова вороного под уздцы, показал в сторону терема.

— Ну, веди.

— А дружинных велено с нашими разместить, — паренёк перепугался, мазнул взглядом по Безроду со Стюженем, глаза сделал круглые, даже шаг замедлил.

— Нет, эти со мной, — Отвада легонько подтолкнул вихрастого провожатого, — Звать-то как?

— Меня что ли? Слагаем.

— За что так?

— А песни ладно складываю.

— Заливаешь!

Парнишка осёкся, кашлянул, посерьёзнел.

— Вот ещё… просто люди так говорят.

Отвада глазами показал Безроду, мол, не твой побрательничек? Сивый усмехнулся, швырнул взгляд в тоскливое зимнее небо, на ходу потянул в осьмушку голоса:

— Чёрные лебеди, чёрные пёрышки,

Угольный пух в подушке моей,

В нощных виденьях хотя бы на донышке

Доля-злодейка мне счастья отлей.

Слагай будто впервые увидел Сивого, рот раскрыл, дышать забыл, замер, как встал. Ну да, не вглядывался, глазами не ел, ну мазнул взглядом — говорил же воевода, мол, быстро отведи, куда сказано, да не пялься и языком не мели — а тут глаза поднял, и выходит, что с князем и стариком каким-то Безрод приехал. А Сивый… а про него такое говорили… а болтали, что голосина у него такой, если во всю мощь затянет — чаши на столах трещинами уходят. А про чёрных лебедей вот только-только слышал, дней десять назад, купцы мимоезжие принесли, говорили, откуда-то с полуночи песня, на полудне пока не знают. А тут Сивый сам собой… вот он. Ух, жуткий…