Ледобой. Зов

— А там что, — Безрод показал вправо.

— Дыбка, — Слагай шмыгнул носом, отвернулся. Сказано же, не болтай, а если начнут расспрашивать? Так и сказать князю, мол, не твоё это дело, да и не мое тоже? Стало быть, не наше, просто проходим мимо?

Сивый прищурился, потянул носом. Стюжень, подняв на лоб мохнатые брови, с усмешкой на него покосился.

— И кровь на ней как будто свежая?

Слагай молчал. Шёл себе, прикусив губу, молчали и пришлые, но в спину будто что-то кололо, да так, ровно в лопатку вошло, да из языка вышло, ломает, ворочает, выдыхать заставляет, да слова складывать. Затравленно оглянулся и молча кивнул. Свежая. Кивнул и облегчённо выдохнул. Всем угодил, никого не обидел. И князя уважил, и болтать не стал — рта ведь не раскрыл. Безрод мрачно повернулся к Отваде, спросил бровями. Тот не менее мрачно кивнул.

Подошли к терему, не к боярскому, другому, поменьше. Свежий, недавно поднят, тёс ещё живицей пахнет, должно быть, гостевой. Резное крыльцо о шести ступеньках ведёт внутрь, черные волки и синие соколы бегут и летят по резьбе, кое-где в прорези перил намело снегу, и выходило что волки всамделишно несутся по сугробам, а соколы в клочья рвут крыльями белые облака. Поднимаясь по ступеням, Сивый оглянулся. Широченный двор, работа кипит, несколько молодых дружинных мётлами орудуют, около конюшен гомон — пришлых размещают, на готовильню тащат птицу, яйца в корзинах, окорока, бочата, волокут овец, в общем, пир на носу.

Встречальный пир для тутошних и пришлых Косоворот затеял в своём тереме, нашлась хоромина под стать — будто невообразимо большая шапка, на четырёх толстенных столбах встал свод; столбы удобрили обильной резьбой, не скупясь, покрасили; красно-белое, чёрно-синее, волки да соколы, травы, птицы и цветы, свод голубой в цветах и звёздах; и такое приятствие обнаружилось глазу — Сивый усмехнулся — смотрел бы на эту голубизну и смотрел, и плевать, что снаружи сизь, да зимняя темнота. Поперек обширной едальной палаты под самой расписной стеной на двухступенном помостике поставили стол для хозяина и гостя, повдоль встали два стола для пришлых дружинных и косоворотовцев, длинные, на полста едоков каждый, свои по правую руку, пришлые — по левую. К себе за стол хозяин пустил лишь Отваду, Перегужа и Стюженя, а почему там же не нашлось места ему, Сивый слышал сам. Как слушал так и ухмылялся.

— Любого из воев посади, отрока посади, да хоть коня, — незадолго до пира в думной палате Косоворот презрительно кривил рот, брезгливо косил на Безрода и топорщил нос, мол, подванивает что-то, — а этого не пущу.

— Неуважение выказываешь, — вторил хозяину Головач, а Длинноус кивал да поддакивал, — чистый стол норовишь опакостить.

Отвада закипал — побагровел, задышал, челюсти сжал так, что скулы заходили — и не был бы годами умудрён, да головой сед, уже бросился бы в драку за своего. Но через силу, через злость перебросился со Стюженем непонимающим взглядом: а эти двое тут откуда? Старый ворожец усмехнулся, кивнул вверх, закатил глаза к своду и беззвучно, одними губами прошептал «голуби». Долетели-таки.

— Думай, что несёшь, толстопузый, — князь смерил всех троих холодным взглядом.

— Вор, предатель и душегуб за мой стол не сядет! И пока я здесь хозяин, будет по-моему, хоть ты и князь.

— Знаешь про Безрода то, чего не знаю я? — Отвада медленно подошёл, ядовито улыбнулся, и поднёс лицо к лицу норовистого боярина, аж красные прожилки в белках углядел, все до единого. — Не поделишься?

— Продал всю заставу на Скалистом полуночнику, — Косоворот не отвернул, «понёсся» навстречу Отваде, сам сдал вперед, и теперь между носами великовозрастных задир не прошёл бы даже детский мизинец, — украл золото у хорошего человека, убивал, не чинясь, без суда и приговора, продался Злобогу!

— И ведь знаешь, пёс шелудивый, что всё ложь, — Отвада по-ребячески цыкнул, едва не боднул строптивца носом, и Косоворот на мгновение дрогнул — веки дернулись.

— Падали за моим столом не будет! И не дави, не у себя дома!

Стюжень едва заметно покачал головой, и князь, холодно улыбнувшись, отступил на шаг. Косоворот повернулся к Безроду и прошипел:

— Благодари Отваду. Вышвырнул бы за порог. Да что порог — на перестрел не подпустил бы. Ходи потом, гляди, не занялась ли плесень.

Сивый усмехнулся, медленно опустил глаза — до того свод разглядывал, красота неописуемая — поймал взгляд хозяина и накрепко увязал со своим, ни разорвать, ни голову отвернуть. Вот ты Косоворот, здоровенный, грудь, как бочка, пузо, как большая бочка, сердце размером с ведро, а чувствуешь себя ровно тощий заморыш, выпертый злыми родичами на зимнюю стужу — ни тебе крыши над головой, ни одежды, ни жирка на теле, от мороза отгородиться, и нет для тебя завтра — или зима прикончит, или волки, или душегуб мимохожий. И орать хочется: «Уйди, уйди, сволочь, оставь меня!», а не орётся, ровно язык к гортани примёрз.

— Дружище, очнись!

А потом находишь себя в руках соседей — трясут, орут, в себя возвращают.

— Выродок! Скотина! Сядешь так, чтобы глаза мои на тебя не глядели! Внизу сядешь!

Безрод только ухмыльнулся и кивнул. Внизу, так внизу.

Не только что сели. И солнце не только что село. К полному месяцу на небе успели усидеть пару бочат хмельного. Отвада становился всё мрачнее, почти не ел, скрестил руки, упёр локти в стол, косил по сторонам, Косоворот — напротив, делался краснее, громче, развязнее, шире. В какое-то мгновение подозвал одного из молодых дружинных — оказался Слагай — что-то сказал, отпустил. Паренек убежал и скоро вернулся с чашей на подносе. Нёс осторожно, косил под ноги, не споткнуться бы, пыхтел от старания.

— Никто не скажет, что Косоворот не поднёс гостю почётной чаши! — едва не взревел хозяин, встав с места. — Уж не обессудь, Отвада, уважь! Прими!

— Да попомни, как обильно тебя приняли, — сверкая красным глазом, пробормотал Длинноус. Язык еле ворочался.

— Да про хлеб-соль добавить не забудь, — Головач перегнулся над столом, солово посмотрел вправо. — Земля наша щедра и благополучна.

— Слово! Слово князя, — загудели косоворотовские.

Отвада сидел, точно изваяние, и пока волна криков не сошла, не шевельнулся.

— Значит, слово хотите? — встал, обвёл палату колким взглядом, принял у Слагая чашу. — Будет вам слово.

Косоворот хлопнул себя по пузу, устроился поудобнее, приготовился слушать, Головач отчего-то за пустую миску ухватился, не иначе мёд подбирать из княжьих уст.

— Земля эта обильна и щедра, ровно добрая баба…

— Да! Да! Слава князю! — взревели за дружинным столом хозяина.

— Боярин ваш силён и бесстрашен, чисто кабан…

— Да! Да! Слава князю! Слава Косовороту!

— Столы от снеди ломятся, на бочатах обручи трещат, так браги много, и так она ядрёна…

— Слава князю!

— Браги!

— Лей!

— Пей!

— Давай!

— Через край льёшь, пентюх!

— Одного на столе не вижу. Ищу, ищу, никак не найду.

Косоворот на мгновение замер, потом поморщился, ровно в глаз мошка влетела, будто из чаши с добрейшей брагой вдруг сделал глоток кислятины. Непонимающе поднял глаза на Отваду. Впрочем, не он один. Через одного едоки переглядывались друг с другом. Палата стихла. Безрод усмехнулся в бороду. Будто на представление ряженых попал, только те на площади кривляются да рожи корчат за рублики, а тут тебе боярские хоромы и бесплатно. Вон сидят за противоположным столом, глаза круглые, ушам не верят, переглядываются: «Я один это слышал? Недоволен что ли? Может почудилось? Брага в князе буянит?»