Ледобой. Зов

— Ну ветрище буйствует! — Муха, маленький, чернявый и резкий в движениях махнул за спину, — зима седмицу силу копила, ровно обезумела. Только за порог сунулись — всю морду залепило.

— Ты бы накинул что на плечи, — Жукан покосился на Безрода, — хоть и знаешься со Злобогом, но шутить с зимой лучше под крышей, да около печки. Там же валит, как из худого мешка.

— Твой храбрец ещё шагу наружу не ступил, уже трясётся, чисто зайка, — Косоворот сошёл с возвышения, весомо и значимо попирая пол, подошел, презрительно скривился.

Сивый поймал встревоженный взгляд Стюженя, едва заметно кивнул — да, потряхивает. Старик потянулся было вставать, да замер на середине, углядев знак от Безрода. Опустился обратно на скамью, закачал головой, поджав губы. Сивый ему подмигнул, получил кулак в ответ.

— И руки ему завяжите! — вдруг процедил Косоворот, брезгливо ёжась.

— Может ещё и глаза завяжем? — Перегуж не утерпел, выскочил из-за стола.

— Точно! И глаза! Да не повязкой, а мешком! Делайте, как воевода говорит!

— Пусть вяжет, — шепнул Безрод Отваде, уже было готовому вспылить и выпустить ярость вовне, — становится всё интереснее.

— Ты о чём? Ты хоть понима…

— Парнишка. Слагай, — Сивый оборвал князя, еле заметно обозначил кивок и протянул руки. Жукан, ехидно улыбаясь, показал — нетушки, за спину.

Безрод завёл руки за спину, и Муха сноровисто исполнил на запястьях три узла, мотая верёвку толщиной с мизинец. Проверил, подергал, уважительно покосился на кулаки и запястья Сивого, намотал и четвёртый. Отвада на Муху не смотрел вовсе, острым глазом перебирал у дальней стены дружинных отроков, подносивших еду и питье, Слагаянашёл быстро. Остальные отроки друг с другом шептались, на столы показывали, ну понятно, о чем юнцы языками чешут — какие опаснее, свои или княжеские, одолеет ли кто-нибудь из пришлых рыжего Семиволка, а Безрод, тот что с князем пришёл, жуть какой страшный — и только Слагай столбом стоял, собеседника не слушал, в раскрытый рот летучая мышь влетела бы без труда, а за такие огромные перепуганные глаза девки душу продадут да без всякого торга. Отвада пристально посмотрел на Стюженя, дождался ответного взгляда, еле-еле кивнул на парнишку, тревожно покачал головой.

— Если позволишь, светлый князь, начнём? — низкий голос Косоворота просто маслом сочился, только горчит такое масло, голова от него болит. Князь, Перегуж и Стюжень, не сговариваясь поморщились.

Отвада молча кивнул. Посмотрел на лужицу, что осталась после Жукана и Мухи, досадливо покачал головой. Эх, будь небо ясно, сам во двор вышел бы, но теперь ничего не увидишь, да и простоишь снаружи недолго — вон, ветер окном играет, снег в палату горстями швыряет. Глаза в два счёта залепит. Ничего, не абы с кем взялись играть. Гремляш накинул на плечи Сивому верховку, участливо хлопнул по плечу, наклонился поближе — Безрод что-то сказал едва слышно. Давний соратник ещё по «застенкам», выслушал, отпрянул, недоверчиво покосился, ровно впервые увидел, но Безрод тихо, спокойно моргнул. Просто моргнул. И зашагал к двери, у которой ждали Муха и Жукан даже не с мешком, а с кожаным мехом для воды — на днище прокручена пара отверстий чтобы не задохнулся, да верёвка змеится в прорезях через всю горловину. Ещё ножами ковыряют последние резки, верёвку продевают. Толстая, с палец толщиной…

— Осваивайся, — голос Мухи звучал глухо, ровно уши воском залепили — оно и понятно, всё-таки мех на голову надет.

Безрода легонько подтолкнули в спину, и только сдвоенные шаги затопали сзади по мерзлой земле. Провожатые ушли. Сивый руками за спиной нащупал мерзлый тёс — стало быть стены. Похоже, ледник себе Косоворот делал на совесть, не просто в землю врылся, решил стены бревнами выкладывать, столбами свод подпереть. Холодно. Видно дверь в ледник не закрыли, ветер врывается, да буйствует недолго, о стены разбивается. Безрод усмехнулся, нашли безголовые себе забаву, отыщи то, что видно за перестрел, покажи пальцем на то, что орёт благим матом, да к тому же светится, ровно месяц на чёрном небе. Иному однократная темень — будто крепостная стена для коня, жилы порвутся, а не перепрыгнет, а кому и четверная не помеха, ведь если глухой ночью тебя без светоча заводят в подземный ледник, и не абы как заводят, а с мешком на голове, да к тому же глаза ты закрыл, и всё равно видишь невидимое, ровно ясный день на дворе, одно и выходит — глупости всё эти игрища с «найди, принеси». Дур-рак ты, Косоворот. С ножа ещё кровь не сошла, совсем недавно кто-то на клинке погиб: Эту Сторону и Поусторонье ярко-алая нить скрепила, ровно шитый шов змеится. Здравствуй, охвостье, давно не виделись! Тычок всё пытал-спрашивал, мол, а как это видится? Да никак. Если глаза закрыть, ничего не видать, ни земли, ни неба, сплошь дымка висит, на Этой Стороне — бело-молочная, на Той Стороне, сразу за границей — беспросветно-чёрная, взглядом не за что зацепиться, аж голова кружится. В паре шагов чуть далее в белёсом тумане багровая черта начинается — на ноже, стало быть — переваливает за межу, убегает в Потусторонье, втягивается в беспроглядную пустоту и обрывается, и видится всё, будто красную ленту закусила темнота, в зубах держит. Да не по земле стелется лента, а в воздухе висит. Края её размыты, полоску рвёт-терзает, ровно ледяные ветры с нею играют, она и полощется, вроде столбика дыма под порывом, только не в силах ветер её сорвать-унести-разметать. Всего несколько шагов вперёд. Почти под рукой. Безрод наугад сторожко зашагал вдоль стены, и едва нащупал срубяной зам о к — ну Косоворот, ну размахнулся, не ледник, а прямо терем подземный — откуда-то сзади раздалось далёкое лошадиное ржание, что-то звонко хлопнуло и кругом загрохотало, ровно скала где-нибудь в горах под собственной тяжестью расселась и лавиной вниз ушла.

Полуночный ветер, гуляка блудливый,

С высоких небес на землю скользнул,

Волосы взбил, ровно пёсик игривый,

Хладом мертвящим в щеку лизнул.

Всего и дел-то — заставить ломовозов рвануть что есть их могучей лошадиной силы, а потом обратно в конюшню отвести. По самые брови замотавшись клобуками Муха и Жукан ковыляли обратно в боярские хоромы. Намело уже препорядочно, бредёшь в сугробах до середины голени, и дует так, что снег летит вдоль земли, отворачивайся-не отворачивайся пронзительно-холодный полуночный ветрила упирается в грудь, останавливает. Муха заметил первым. Куча брёвен на том месте, где только что местополагался недостроенный ледник, поползла, ровно песчаная горка, когда дети около неё начинают ногами топать. Увидел и остановился, как вкопанный. За рукав Жукана придержал, на ледник показал, гляди. Показалось? Брёвна что ли до сих пор осаживаются, в лёжку поудобнее укладываются, играют? На какое-то мгновение Муху повело, голова закружилась — представилось, будто с той стороны, ну, с изнанки горы бревён, кто-то такой же хитрый впряг здоровенных ломовозов и растаскивает завал. Жукан помедлил, обменялся с Мухой растерянным взглядом, затем всё же махнул рукой в сторону завала и решительно побрёл к леднику, вернее к тому, что от него осталось. Вверх тормашками они там ходят, что ли?

— Злобожьи проделки! — зашептал Муха, осеняясь обережным знамением, — всяк знает, что его коня зовут Черныш, и это он там балует.

«Черныш» с той стороны пнул одно из брёвен, которое именно — видно не было, но верхние посыпались-покатились, а то самое «остевое» бревно одним своим концом поползло вверх, и два оставшихся сосновых ствола окончательно с него соскользнули. Жукан встал, ровно вкопанный. Он забыл начисто о снежной буре, о том, что нужно отворачиваться от снега, заметающего глаза; не вспомнил он о том, что нужно кланяться ветру, чтобы не снес; он забыл начисто о том, что у него есть ноги, которым вот прямо теперь нужно сучить с быстротой жеребца Злобога и нестись отсюда подальше, лучше на край света, ведь если ты видишь, как сами собой поднимаются брёвна на месте, где ты только что завалил одного придурка со страшной рожей, тебе только и остается шептать горячечно: «Так не бывает!»

— Там на помостике лежало двенадцать брёвен! — сипнул Муха и не смог заставить себя сделать ни шагу.

Сейчас… вот сейчас начнёт заваливаться бревно, которое непонятно как встало стоймя и держится, зар-раза. В облаке снежной взвеси оно рухнет, земля задрожит, и станет видно, что там за конь Злобога прячется за стволом. Бревно пошло налево, все скорее и скорее, упало на другие заготовки, запрыгало, покатилось, и обоим дружинным ощекотало пятки. Ровно по знаку снегопад стих, последние обрывки снеговой пелены ветер умчал на полночь, тучи раздёрнуло, и через прореху вниз выглянула полная луна.

— Боги, боги, как же холодно! — Муху всего тряхнуло, аж зубы застучали.

— А я, кажется, согрелся, — мрачно буркнул Жукан. — Ниже пояса.

Там впереди, шагах в двадцати, в ледниковой ямище, среди огроменных сосновых срубок толщиной с тело человека стоял некто. Без верховки. В тёмной рубахе. С мешком на голове. Тёмная рубаха поднес к голове руки с обрывками верёвки на запястьях, потянул завязку на шее, и она гулко лопнула. Легко и даже как-то радостно лопнула, точно обычная одёжная нить. Безрод сорвал мех с головы, наклонился, что-то поднял, и когда стремительно обернулся, Муха и Жукан на шаг сдали назад. Сивый, вспархивая по бревнам, чище белки, за несколько счётов выбрался из завала, резвее коня взлетел по наклонному спуску, и сверкая белыми глазами — Мухе показалось, что глаза Безроду залило молоком, а Жукан поспорил бы с кем угодно, что зенки этого ублюдка с изрубцованной рожей светятся почище луны — встал перед обоими.

— Нож этот?

Этот. Муха еле-еле кивнул — шею свело так, что даже головы не отвернуть, чтобы на эту жуть не смотреть. Жукан и того не сделал. Просто стоял столбом и молчал. Вот считал ты мир простым и понятным — одни ходят с мечом и щитом, вторые пашут и сеют, и твоя уверенность в том, что ось этого мира проходит прямо через тебя, крепче крепкого. Нужно десяток пахарей на меч нанизать — значит нужно, небо над головой висит, грязь под ногами чавкает, и никогда грязи с небом не замешаться, сколько вверх ни кидай. Но в кои веки некто невообразимый бьёт всё кругом в осколки, и понятный мир с осью, мечами, пахарями и кровью на ножах и мечах перестаёт существовать, вернее складывается из осколков как-то по-другому, но как… голова не соображает. Видно, ось вынули, через другого пустили. Мечи и ножи останутся, кровь на мечах и ножах всё так же будет ярко пламенеть, но кого-то другого… может быть даже твоя…

Ворожец пальцем поманил молодого дружинного, и когда тот резво подбежал, заговорщицки подмигнул.

— Ну-ка, парень, проводи старого до задка.

Стюжень тяжеловесно выбрался из-за стола, опёрся о Слагая, а тот вопросительно покосился на Косоворота.

— Сведи, сведи. Да в мой, тёплый. Не в дружинный, понял?

— Понял.

Уже за порогом едальной, старик сжал лапищей плечо мальчишки, и тот на мгновение потерялся — боль птицей затрепетала в горле, едва с криком не выпорхнула. Старик второй рукой зажал певуну рот.