Ледобой. Зов

Кукиш сдался. Они спустились по лесенке с другой стороны и направились к палатке, разбитой позади помоста со скамьями, чуть наискось, правее. Косоворот втолкнул собрата за полог, отгородивший обоих от любопытных глаза — заставные и старые побратимы Сивого косились в их сторону со смешками — и, сцапав загривок Кукиша мощной пятерней, мало на воздух того не поднял.

— Тварь тупая, ты что устроил?

— Я?

— Кто орал: «Мы примем присягу!» Кто даже подумать не дал? Если я раскрою тебе башку, интересно, найду там что-нибудь кроме расплавленного золота?

— Да кто же знал?

— Недоношенный! На голову увечный, ты хоть знаешь, что всё это значит? Со всем этим золотом, Хизаной дурацкой, мечтами о рабах и полуголых блядях мы уже настолько не бояны, что мыслить по-боянски разучились! «Девица-огневица» — единственное заклинание, для которого не нужен ворожец, и если бы мы хоть капельку считали себя боянами, мы не забыли бы об этом. Ты не забыл бы об этом, ублюдок!

— Да что там такого?

— Гадина, ещё одно тупое слово и я утоплю тебя в дерьме, и вся Боянщина только благодарить меня будет! Ты хоть понимаешь, что сегодня, нам, считай, руки отрубили?

— Как это?

— Каком верхом, тварёныш! Не зли меня! Молча хлопай глазками и рта не раскрывай! Ты поклялся в верности дерабанну Хизаны, а этим утром клянёшься в верности Отваде и призываешь в свидетели девицу-огневицу! Ты хоть понимаешь, выкидыш ослиный, что если замахнёшься на князя даже детским ножичком, палкой, просто напишешь в свитке: «Смерть князю», примешь лютую погибель от какого-нибудь клинка! Это может быть меч, нож, топор, копьё! И самое интересное — ты не знаешь, когда это будет. Но будет это непременно, до того как кончится год! Не-е-е-т, шлюхино отродье, я не отдам тебя девице-огневицу, я разорву тебя сам!

— Но мы можем…

— Мы ничего не можем, жертва мора! А ну высморкайся! Уверен, вместо соплей у тебя зелёный гной пойдёт! Всё, что нам осталось, это отойти в сторону и смотреть, как Чарзар и Отвада схлестнутся. И кто бы ни победил, нам припомнят клятву верности и наше бездействие! Ты самый редкостный осёл отсюда до самого края земель! Что там ты себе навыбирал в Хизане?

— Жеребцов, — упавшим голосом сипнул Кукиш, морщась от недобрых предчувствий.

— Ещё!

— Одёжки, расписанные золотом. Рабов.

— Сейчас всё тебе будет, — Косоворот, левой пятерней сжимая загривок щуплого Кукиша, правую сложил в круглый кулак величиной с добрый булыжник и воткнул незадачливому собрату в живот. — Сначала будут звёзды в глазах, а потом из-за них вылетят кони. Табуны коней! Спросят, откуда синяки, скажешь — кони!

Из-за полога Косоворот вышел первым, Кукиш, спотыкаясь на тряских ногах, корчась, морщась и держась за бока — лишь много позже. Ему как раз хватило времени отдышаться на скамье перед тем, как последним из бояр топать вниз к горну.

* * *

Пока Кукиш после присяги ковылял на место, Отвада тревожно поглядывал на смоляную клетку. Размозжённые бревна ещё вчера заменили. Вот-вот всё закончится, на трёхступенной приступочке уже плаха стоит. Постепенно толпа, разгорячённая присягой бояр, смолкает, Отваду за рукав тронул Речкун. Пора.

Князь подошёл к подсудимцу, встал напротив и сколько-то времени смотрел на Сивого. Тот стоял спокойно, по обыкновению гладил взглядом лоб чуть выше бровей и молчал.

— Ну вот и всё. У тебя, парень, есть последнее слово. Подумай, что скажешь. Люди запомнят.

Отвада уже было хотел отойти и оставить Безрода на несколько мгновений наедине с мыслями, как поймал себя на странном чувстве, будто всё это уже было: вот стоишь ты перед чёрной клеткой, а из ворот Сторожища вылетает верховой, и дробный топот копыт летит окрест, чисто зов охотничьего рога. Странно, ведь их даже не сравнить: зычный рог и конское копыто на мягкой земле, только почему-то выходит так, что лошадиный топот недобрых предчувствий тащит за собой неизмеримо больше, чем тревожный рог. Верховой сошёл с моста, свернул на утоптанную тропку, прошёл толпу насквозь и намётом подскочил к Отваде. Молодой дружинный с круглыми глазами — князь даже имени его не знал — что-то шепнул и махнул рукой в сторону пристани.

— Оно большое, белое и холодное? — усмехнулся Безрод.

Отвада вытаращился на Сивого, ровно никогда не видел, и несколько мгновений таскал изумлённый взгляд с вестового на подсудимца, потом вдруг оглянулся на помост, ища Моряя, и, как нашёл, поманил пальцем.

— Что такое, князь?

— Льдина в туманном облаке подошла к берегу. Встала поодаль. Здоровенная, больше чем город. И студёно в дымке, ровно зимой. Та самая?

Моряй молча кивнул. Отвада на месте замер, будто в себя ушёл. Как исполинская льдина прошла мелководье и подводные скалы у Скалистого? Как, если там даже ладьям днище камнями вспарывает?

— Что случилось, князь? — повскакивали с мест бояре.

— Отвада, здоров ли? — дружинные тоже не усидели на месте.

Он рукой успокоил и тех, и тех, показал «садитесь», тяжело ступая, подошёл к ступенькам на помост, взошёл и недолго молчал, повернувшись к толпе.

— Люд боянский и сторожищинский, не припомню такого ни в свитках, ни в сказках. Может, Стюжень знает, но его здесь нет. Огромная льдина подошла к причалу города и… есть только один человек, который может растолковать, что к чему.

— Кто такой?

— Дай ему слово, князь!

— Эй, человек, отзовись!

— Человек, уже распутай узлы на языке!

Отвада знаком призвал к тишине.

— У него, как раз последнее слово. Удачно вышло, правда?

Правда. Тишина вывесилась так резко и неожиданно, что дочери и жёны, давно потерявшие интерес к происходящему — казнить-то пока ещё не начали — и болтавшие о чём-то о своём, не успели приноровиться и едва не на всю поляну разлетелось их: «Гляди, сидит скромницей, ребёнком отгородилась, а поди, шлюшка та ещё!»

Ага, тишина сидит, тишина везёт и тишиной погоняет. Ясна с улыбкой встала с места, в мёртвом безмолвии отстучала свои десять шагов по доскам, встала против кружка оторопевших жён и дочек и громко, нимало не стесняясь, отзвенела:

— Ещё слово, превращу в мерзких жаб и надую через соломину. Потом делиться станете, каково это — дубина в заднице. Вот она не даст соврать. Я это сделаю.

Зарянка сурово кивнула и покачала головой — я же предупреждала. А бабка на самом деле может!

Первыми уржались заставные и «старики» во главе с Тычком, потом левое крыло толпы, а там и вся поляна заливисто гоготала. Даже отцы и мужья болтушек не удержались.