Ледобой. Зов

Безрод усмехнулся. Кто бы сомневался.

— А дружинные? Их дружинные?

— Они едят не мой хлеб. Прикажут своим Косоворот, Кукиш, или Прихват поднять князя на копья, те почешут репы, да и поднимут. Это во время войны я им первейший воевода и начальник, а сейчас войны нет. Да и наймитов у них полно. А теперешнюю смуту с мором и душегубом боярский совет войной не признает, хоть подыхать будут. Оно, конечно, да, моя дружина больше чем любая боярская, но ведь сговорятся, сволочи, ох чую, сговорятся. Уже сговорились! Где полыхнёт, только не знаю. И за зад не взять — измену не предъявишь. Нечего предъявить.

Сивый какое-то время глядел в себя, ковырял взглядом землю, усмехнулся, поднял глаза.

— Князь, руби змее хвост по самую голову. Сожрут.

— Нельзя! — Отвада даже рукой затряс, и аж перекосило его от бессилия объяснить, донести. — Боянщина посыплется, ровно груда костей без жилок! И надо бы, да нельзя!

— И поэтому нам кровь из носу нужно подлеца найти раньше, чем всё это варево из-под крышки полезет, — Стюжень подозвал Безрода, мол, плечо дай, помоги встать.

Отвада и остальные только рты раскрыли. Перегуж немо показал на ворожца пальцем и загнал брови далеко на лоб. Это что? Это как? Вчера уходили, мало не при смерти был, сегодня — хоть в пляс отпускай.

— Говори уж, старый, — буркнул Урач, расплываясь в улыбке. — Вон, у ребятни глазки наружу повылазили, обратно не впихнёшь.

— Ну? — Отвада всплеснул руками, — Нашли подлеца? Что там? Как пришли, хотел спросить, да совсем с толку мертвецами сбили! Куда след увёл?

— Сильная ворожба, — старик покачал головой, — очень сильная. Исполнителей знаю, хозяин ушёл, пёс блохастый. Вот так его держал, да вырвался. Подвёл я всех. Старый уже, силы не те.

Отвада слушал, раскрыв рот, едва глазами верховного не сожрал. Растерянно посмотрел на Моряя. Тот мрачно пожал плечами. Перегуж закрыл глаза и обречённо закачал головой. Всё. Это конец. Теперь только война.

— Не прибедняйся. На тебе пахать надо, — буркнул Сивый.

— А толку?

— Толк в том, что ты его всё-таки дожал.

— Я не помню ничего, — старик тяжело взглянул на Безрода. — Я не знаю об этом отродье ничего. Ни-че-го! Ты рано меня вытащил.

— Помер бы.

— Туда мне и дорога. Устал.

— Рано. И зря.

— Это ещё почему?

Сивый усмехнулся.

— Ты раскрыл его.

— Я? Бредишь?

Безрод обвёл глазами всех в старом святилище,

— Почти выбил из него дух. Теряя память, он прошептал: «Обаз черем хистун».

Отвада медленно ожил, брови отползли от глаз, сами глаза заиграли.

— Что-то знакомое, — князь встал с повалки, заходил туда-сюда, теребя загривок. — Слышал где-то, да не вспомню где.

— Что это значит? На каком языке? — Моряй наморщился, огладил бороду.

— Расскажи подробно, — Стюжень опёрся на плечо Безрода, махнул к ложу, мол, проводи, устал стоять.

— Ты его почти убил. Голову раскроил. Когда упали, начал душить. Он и сказал: «Обаз черем хистун».

— Что это значит? — повторил Моряй.

— Спорю на что хочешь, этот уже догадался, — Урач показал Стюженю посохом на Безрода.

— Хороший мальчишка, — проворчал верховный, кивая. — Соображает.

— Да что это? — Моряй требовательно затряс воздух.

— Что говорит боян, стоя перед вратами Ратниковых палат?

— Прими меня, Ратник.

— Наверняка тот ублюдок просился к своему богу.

— Что за язык?

Старики переглянулись.

— Узнаем, чей язык, поймём, кто мутит.

— А вдруг не так услышал? Вдруг перепутал?

— Тогда по старинке, — Сивый усмехнулся, развёл руками, — от одного к другому. Уж про первого ты всё вызнал.

* * *

— Куда они делись? — рявкнул Коряга.

— Сошли на берег, да в лес нырнули, — Взмёт показал рукой.

— Ненавижу это племя! Как слышу «оттнир», так мне тухлой рыбой воняет!

— Заблудились, верное.

— Ага, пограбить-пожечь у них называется «заблудились». Сами мы не местные, покажите дорогу назад, люди добрые. Дружина, слушай меня — спешиться! В лесу хорониться за деревьями! Не расходиться! У них есть луки!

— Стрелки из них те ещё! — крикнул Догляд.

— Кто-то болтает слишком много! Я сказал, не расходиться!

— Совсем озверел, как Сливица дала от ворот поворот, — буркнул Догляду сосед справа Хвост, низкий крепыш с головой, как пивной котёл. — На столбы бросается.

— То-то я гляжу, он как бык в загоне мечется! Землю роет.

— С пяток раз вхолостую отженихаешься, ещё не так остервенеешь.

— А чего кочевряжатся?

— Ты недавний, не знаешь. Кого сам хочет взять за себя, боятся. Тех, кто хочет за него пойти, он боится. Бегает, как огонь от воды. Или страшная, или дура.

— Странно. Бабы все дуры. Просто одни красивые, другие — страшные.

— Он ещё с той войны зло не избыл. Во, гляди, рожа такая, ночью встретишь, дуба дашь. Сам красный, зенки вылупил, орёт так, аж слюни летят. Всех оттниров лично изрубит, нам не оставит.

— Дружина-а-а-а, пошли!

Полуночники ушли недалеко, по следам нашли их быстро. Свист стрелы Догляд услышал едва-едва в аккурат, успел закрыться щитом. Хвост не успел, да повезло ему, тюкнула калёным жалом вскользь, кожаную броню на боку распорола. Одним стало ясно — догнали, вторые так же отчётливо поняли — не уйти. Оттниры повылазили из-за стволов, и стала рубка. Короткая и ожесточённая. Пришлых, и без того поцарапанных мечами в морской схватке, успокоили быстро. Догляд завалил своего на быстроте — ушёл от рубящего удара в сторону, пропустил мимо, полоснул в ответ сам. Даром ли руки длинные, а сам долговяз? Огляделся. А собственно всё. Потрёпанные, ночь не спавшие, ещё живые оттниры сгрудились в круг, ощетинились в пять мечей. Лают по-своему, зубы скалят. Коряга с перекошенным от злобы лицом первым спустил стрелу, затем вторую. Деревяха в палец толщиной прошивает мало не насквозь, выходит из плоти с таким отвратным хлипом, что морщатся даже бывалые. Оттниры щитами прикрылись, да ноги не спрячешь за расписной деревянный блин — двоих наземь швырнуло. Один всё же поднялся на колено, второй со стоном рухнул. Стрелами остальных и постелили на траву. Всё. Кончено. Догляд обшарил своего. Кольцо… ого, серебро, правда немного, нож, пряжка бронзовая…

Когда серебро, медь и бронза — добыча, короче говоря — ночью греет щёку, спать не мешают ни свист стрел, ни чавканье мечей, ни предсмертные крики врагов, что играют в ушах. Всегда так было. Но почему-то некого спросить, почему этой ночью стало не так. Почему? Вот проживаешь ты свой самый сладкий сон, который уже раз летишь на коне — золото в мешке за пазухой звенит-поёт так, аж трели соловьиные перебивает — спешиваешься, крадёшься до колодца, выливаешь в воду питейку, что дал тот странный ворожец, а тебя хватает за горло призрак. Раньше не являлся и не хватал, а тут возник и сграбастал так, ровно бревном придавило. Не видишь черт лица, всё смазано, ровно в тумане, только одно и понимаешь: он зол, очень зол и силен. Во сне сворачивает тебе голову, как цыплёнку, а ты лежишь на земле и остываешь. И даже золото не греет нутро, не возжигает жизнь обратно.

Догляд в холодном поту выметнулся из палатки, еле отдышался. Не оказалось бы, что в голос орал от ужаса, ровно младенец без титьки, объясняй всё утром этим зубоскалам. Прислушался. Вроде тихо. Кажется, удалось сдержаться, не заорать. Да и к слову, заорёшь тут… в жутком сне горло так сдавило, будто петлю накинули, как жеребцу. Твою мать… Твою ж мать! Тот ворожец ничего такого не говорил. Никто не мог узнать. Но ведь узнал кто-то! Ворожба! Не иначе ворожба!

— Я не отдам золото назад, — Догляд показал кукиш на все стороны света, плюнул, со злости и вдруг замер. Кому там ещё не спится? Лунный свет скуден, ровно щедроты жадной хозяйки — вроде… Коряга что ли? Что он делает?