Ледолом

И меня непреодолимо потянуло на родную улицу Свободы, двадцать четыре, к заветному окну, задёрнутому тюлевой занавеской, на сырую и тёплую межу, откуда видна склонённая над книгой русая головка той, кого нет дороже и желанней на свете. И я, укрывшись суконным одеялом с головой, с громко забившимся сердцем стал упорно ждать, когда Мила повернёт лицо в мою сторону и я взгляну в её чистые и добрые голубые глаза — хоть мельком, хоть один раз. Но почему-то увидел апельсинового цвета абажур, да и тот вскоре погас, растворился. И вдруг оказался в цехе над ванной с чёрным керосином. В ней лежали какие-то замазученные детали. Я с тоской подумал, что должен их отмыть и принялся искать ветошь. Но её нигде не обнаруживалось… Тогда я осознал, что завтра перед бригадиром мне никак не оправдаться — любой темнила [440] придумал бы точно такую глупую историю с ветошью, которой всегда в углу цеха лежит гора, и меня с позором вышвырнут с завода. Неожиданно сверкнула ясная мысль, что тряпьё унесла к себе Стюрка, чтобы я пришёл к ней. Но я ни за что, ни за что! не зайду в отгородку, хотя за последние месяцы произошли трижды обильные поллюции — насколько сладостные сами по себе, настолько отвратительные — от ощущения нечистоты, когда грёзы улетучивались и приходилось бежать в умывальник — помыться и запачканное бельё простирнуть, а после на горячей трубе просушить. Ребята, конечно, всё понимали и подсмеивались:

440

Темнила — притворщик, обманщик (феня).

— А ты, Ризан, к Стюрке забурись. Она тебе такой минет замастырит, [441] что опосля месяц из тебя ни одной капли не вытекет.

Другие советовали:

— Дуньку Кулакову почаще гоняй, лучче для здоровья. [442]

Я страдал, что такие интимные случаи происходят, если не на виду у всех, то все о них знают. Но упрямо стыдился онанировать. По ночам само получалось. Какие-то девушки снились, и я сливался с ними. Но ни разу — ни разу! — не привиделась Мила.

441

Замастырить — сделать, совершить что-то (феня).

442

Гонять Дуньку Кулакову — заниматься онанизмом (феня).

…Я бредил между сном и явью. Но всё-таки усталость переборола, и я никаких снов более не увидел.

Дня через два Струк, приблизившись, гневно процедил, шёпотом обращаясь ко мне:

— Што ты мне ебёшь м'oзги, Резан? Нестояк [443] у тебя, што ли? Бабу заставил икру метать, она тебя на стрёме [444] всю ночь поддежуривала.

— Я ей ничего не сулил.

— Сулил… Ежли задроченный, [445] так бы и сказал, по-честняку. Не стал бы бабе м'oзги пудрить. Занимайся тады суходрочкой. [446]

443

Нестояк — отсутствие эрекции (феня).

444

Стрёма — караул, стража. Поддежуривать на стрёме — поджидать (феня).

445

Задроченный — истощённый онанизмом (феня). То же — затруханный.

446

Суходрючка — занятия онанизмом «по мнению» (воображению), то есть без вспомогательных средств (феня). Например, без фотографий, на которых изображены женщины или половой акт.

— Не занимаюсь я этим, Иван.

— Ну, смотри, тебе с горки виднее: или Дуньку Кулакову гонять в сральне, или натуральной пиздятины до отвала… хошь кажный день.

— Я не могу, — пробормотал я.

Что он с этой Стюрой ко мне прилип? И тут до меня дошло: она его подкармливает. Из посёлка всякую еду (молоко, сметану, творог и прочее) приносит, а Струк за жратву пацанов блатует [447] на оргии с развратной женщиной, которая всем половым извращениям научилась в концлагере. И теперь свой богатый жизненный опыт пацанам передаёт.

447

Блатовать — уговаривать (феня).

— Так бы сразу и колонулся: затруханный начисто. А то, как целка выебониваешся, [448] — зло заключил Иван.

— Тебя я не дурил. Откуда ты взял эту чушь?

— Короче, ты мне не товарищ. И пошёл от меня на хрен. Понял?

— Понял, — твёрдо ответил я. — К тебе я ничего не имею.

Впрочем, моё «недостойное» поведение со Стюрой, которая подрабатывала и прачкой, все наши шмотки проходили через её руки, жилистые и красные, как у гусыни, — наше бельё она ухитрялась отстирывать в растворе каустической соды — вылезло мне боком. [449] Без промедлений. Моё бельё и спецуху она отказалась стирать. Без объяснений. Вещи с моими номерками она просто отбрасывала в сторону и даже под ноги себе. Мстила. По-своему эта несчастная женщина, вероятно, была права. Но я-то тут причём? Не хочу я её.

448

Выебониваться — воображать из себя кого-то, хвастать (феня).

449

Боком вылезти (выйти) — потерпеть неудачу, навредить себе же самому (феня).

Конечно, можно обратиться к воспету и пожаловаться на капризную сотрудницу — в грязном походи-ка. Но я постеснялся. Да и не принято кляузничать пацанам друг на друга. И на обслуживающий персонал. Все свои личные дела коммунары должны решать между собой, причём по-хорошему, по правилам, установленным в коллективе, ведь за каждым коммунаром, всем известно, ведётся негласный надзор. Если кто-то совершил преступление, даже незначительное, его судят и отправляют в концлагерь. Если же коммунар намеревается совершить противоправное действие, его отправляют в колонию или концлагерь без суда. Досиживать ранее данный срок. Это мероприятие называется «профилактикой». Но такие случаи происходят довольно редко. У нас, например.

В общем, ребята стараются вернуться в нормальную жизнь, хотя на душе у каждого из них немало шрамов и незаживающих ран — ведь все они детдомовцы, безотцовщина, беспризорщина, сироты… Калечить их начинают именно в детдомах, но особенно — в ДТК. Большинство ребят, с кем мне приходилось общаться, — озлобленные, с криминальным прошлым и «идеологией» блатного существования — платформой для будущих преступлений. Но это — отдельная тема, которой мы не будем касаться и глубоко вникать в неё. Тем более что я всегда оставался для коммунаров чужаком, «маменькиным сынком», неполноценным пацаном, «непонимающим», то есть не знающим, как жить по понятиям, правилам, установленным преступным миром для всех отверженных.

Многое, чем жили и на что рассчитывали некоторые коммунары, оставалось для меня неприемлемым. Поэтому и не признавали меня своим. Они это нутром чувствовали: не наш. Это и в самом деле было так. Но терпели. Большинство из бывших детдомовцев и колонистов будто выкроены под одно лекало. Их откровений я не пересказываю, как не пережитое лично мной. Разве что о Стюре, потому что соприкоснулся по жизни с этой несчастной женщиной. Я не поладил и не мог поладить с ней. Сомневаюсь, что «бугры» ничего не знали о её «забавах». Однако не избавлялись от неё, потому что она трудилась как приговорённая, получая за беспросветную, с утра до ночи выматывающую работу, кроме мизерной оплаты, пацанов в свою постель.

Я же попал почти в безвыходное положение. Можно было позаимствовать чужие «марки», как их называли отрядники. Но подобное мошенничество претило мне, я не мог пойти на него. Не мог! Не потому что весь чистенький, а другой. Проще всего, чтобы не затевать скандал, можно было пойти на мировую с прачкой. Я и на это, оказалось не способен. Уверен, «случки» не получилось бы физически. Такой своенравный мой, дурной характер. А окажись несостоятельным в таком обыденном деле — ни от кого не скроешь. Тому же Ивану обо всем насплетничает. И он — кирюхам в отряде. И станешь всеобщим посмешищем: бабе не смог в дырку попасть! Позор! Порчак! [450]

450

Порчак — испорченный, не годный ни для чего (ни украсть, ни обмануть). Затруханных (истощённых онанизмом до импотенции) тоже относят к порчакам. Приблатнённого, «разжалованного» за какой-то «недостойный» проступок, называют так же, равно как и «домашняков», попавшихся на каком-либо мелком преступлении и не повязанных с блатными.

Мне такая репутация в отряде не светила.

Зная, что мама очень переживает об отношении ко мне в отряде (она его называла бригадой), бессердечным выглядел бы мой поступок, если б привёз грязное бельё на стирку домой. Мама-то взялась бы за эту работу, а вот как это оценит отец? Да как бы ни оценил он, я не позволю никогда опять запрячь маму в эту лямку.

Посомневавшись, решил посоветоваться с Колей Шило. Хотя он ко мне как-то настороженно стал относиться, ведь ему больше всех за побег Гундосика досталось — на полгода лишили отпускных в город. Понятно, почему он осерчал, — я «хлял» за «кореша» Гундосика. И поступок одного отражался на другом — так испокон заведено. И всё-таки, улучив момент, я откровенно поговорил с Колей. Умолчав, правда, об истинной причине нашей размолвки со Стюрой. Сказал, что невзлюбила меня, и всё. И что я не хочу никакой «разборки». Шило, парень сообразительный, зла на меня не имел и пообещал потолковать с Валей Бубновым, моим одногодкой, вроде бы.

Судьба этого почти юноши была необычной. Симпатичный паренёк, даже, вероятно, красавец, имел совсем другое — подлинное — имя. И фамилия его вовсе не Бубнов. По национальности он испанец. Его усыновил прежний советский нарком, расстрелянный как «враг народа» ещё в тридцать восьмом году после возвращения из Испании, где сражался с фашистами. В бою погиб республиканец, истинный отец мальчонки, друг Бубнова. И нарком усыновил сироту, дал ему новое имя и свою фамилию.

После гибели отчима, о котором он никогда ничего не упоминал, Валю «определили» по малолетству в детский дом. В нём он провёл несколько лет, а после — колония для несовершеннолетних, из неё «за примерное поведение» — на завод, но не в наш отряд. Он, помнится, успешно освоил специальность токаря. Валя значительно отличался от других колонистов обилием знаний и внешним видом: кудрявый, черноглазый. Южанин. И поведением: не матерщинничал, не нарушал правил общежития, причём не из боязни наказания, а потому что в нём чувствовалась внутренняя дисциплина, я бы сказал — самодисциплина. И вообще выглядел культурным подростком. Он безукоризненно освоил русский литературный язык, потому что постоянно читал книги. Именно на общем интересе к книгам мы и сошлись с Валей. И дружили («корешили») втроём: Шило, Бубнов и я. Но это сближение произошло несколько позднее.