Ледолом

…Появляется наш новый сосед. Я узнал его сразу. Невысокого роста, плечистый, с залысинами, с резкими морщинами на лбу. Он!

Поднимаюсь с завалинки и здороваюсь.

— Здравия желаю, чапаёнок. Ты чего так укутался?

— Простыл. А вы меня узнали?

— Как не узнать. Это ты к отцу на фронт сбег'aл?

— Не к отцу. Отец у меня под Сталинградом. А мне надо было совсем в другом направлении…

— Направлении. Драть тебя некому. О матери разве можно забывать? Настоящие мужчины матерей в беде не бросают. Надеюсь, ты это знаешь и помнишь?

Не нахожу, как объяснить случившееся. Тем более что человек он малознакомый, видел его всего один раз, и я стесняюсь. Про «ястребок» язык не поворачивается упоминать. Это моё личное дело. Заветное. Вернее, тимуровское. Да ещё вдобавок столь неудачно закончившееся. Ну ничего, поправлюсь, ещё попытаюсь. Со своим личным автоматом. На свалке металлолома разыщу. Отремонтирую. И вперёд!

Сосед, хромая, направляется к себе, но останавливается, не дойдя до угла дома, и произносит уже миролюбиво:

— Приходи ко мне, когда поправишься. Я тебе кое-что любопытное покажу. Может быть, заинтересуешься.

Приветливые слова меня ободрили, а ещё более — само приглашение. Я даже не огорчился, что он запамятовал меня. Не удивительно — столько времени с той поры минуло. Да и видел-то он меня мельком.

Вспомнился городской базар, корчащийся на чугунной земле в перетёртой тысячами подмёток пыли человек с остекленелыми глазами, кулачище над моей головой, намертво перехваченный в запястье могучей рукой моего теперешнего соседа. Как его не узнать! Вот так встреча! Нарочно не придумаешь.

Захотелось об этом открытии рассказать комиссару отряда Вовке и возвратившемуся с сестрёнкой от родственников из районного городка Пласта Юрке Бобыньку (там живёт его тётка, мамина сестра, с домашним хозяйством — козой и курами), и Славке — вот удивятся! Однако мгновенно навалившаяся усталость тащит меня в комнату, на кровать. Еле доковылял, опираясь о стенки. Но приглашение затеплило радость предстоящей встречи. Что там такого у него интересного? Может быть, пистолет подарит? Трофейный.

Следующим утром бреду в гости к соседу.

— Уже оклемался? — удивлённо справляется он.

— Я крепкий. Уралец. Выдержу, — уверенно заявляю я.

— Молодчина! Не сдавайся! Биться надо до последнего вздоха.

Я оглядываю бывшую нашу комнату.

У окна возле стены стоит невиданное, пахнущее свежим деревом сооружение — мольберт с большим полотном, вернее мешковиной, натянутой на подрамник. Мешки со штампами — чёрная свастика в когтях взъерошенного, зловещего орла-стервятника — встречались мне и ранее. С лицевой стороны холст (мешок) загрунтован и прописан. Наверное, фашисты в таких сидорах [121] всё наше советское добро намылились к себе в Германию перетаскать. Раскатали губу, грабители! Не удалось! Фигу им с маслом! Теперь этот мешок в полезное дело употреблён.

121

Сидор — мешок (уличное слово).

Картина ошеломила и взбудоражила меня. На ней изображён момент затишья после страшной битвы. Дым, тяжело поднимающийся клубами к небу, чадящие, обугленные остовы вражеских танков. На переднем плане — окоп, а на бровке — боец, словно спящий на вытянутой вперёд руке. Взгляд зрителя притягивает именно его фигура. Он не спит. Такими бескровно-белыми лица у спящих не бывают. Распластавшийся в последнем рывке боец вызвал недавно виденное: сверкающая медь оркестра, гроб в кумаче на школьном крыльце и спокойное лицо лётчика в скользящих солнечных бликах, пробившихся сквозь листву высоких деревьев.

Рядом с бойцом, в нескольких метрах от него, накренившись, застыл оплывший вражеский танк, огромный, как доисторическое чудовище. Из-под стальной гусеницы (я и не сразу заметил) выглядывает кустик крохотных голубых цветов — незабудок! Не раздавило их чудище! Чёрные облака дыма и копоть заслонили часть горизонта, но зато остальное небушко — ярко-бирюзовое и светоисточающее. Хотя само светило лишь угадывается за смрадом догорающего страшилища. Но скоро развеется эта грязная вонь от бывшего «тигра», и солнце засияет вокруг снова. У меня слабое обоняние, но чувствую этот омерзительный запах и вижу изображённое словно явь. Как в кино.

Пальцы погибшего в роковой схватке бойца крепко держат автомат. А на запястье тикают часы. Время идёт, несмотря ни на что. Время, которое он приблизил к Победе.

Безмолвие… Всё мёртво на поле боя. Даже земля, перепаханная снарядами и гусеницами танков, выжжена и затоптана насмерть — ни травинки, а незабудки, беззащитные полевые цветы, чудом уцелели. Живут! И часы бойца — идут. Они продолжают отмерять время так же, как до сражения. Тогда был жив и здоров решительно готовый к неравной схватке красноармеец, а танк с белым крестом на броне — подвижен, как огромный голодный хищник, изрыгающий смерть. И грозен. Но не испугался его боец с автоматом и связкой гранат. Он знал, во имя чего жертвует своей жизнью, что больше никогда не увидит неба, солнца, землю и этот кустик полевых голубых цветов с прекрасным названием «незабудки». Наверное, они будут расти даже на могиле героя, и многие люди, благодарные за его Подвиг, придут туда, где его похоронят, и произнесут хорошие, душевные слова в его честь, в его вечную память. Как на могиле лётчика Луценко на Митрофановском кладбище.

— Это вы нарисовали? — спрашиваю я.

Он согласно кивает головой.

— Точнее — написал. Масляными красками. По памяти воссоздал. Как было.

— Это вы всё своими глазами видели?

— Меня санитары после откопали из завала. А Серёжа…

— Ништяк! [122] — восхитился я.

— Что за «ништяк»? — уцепился за незнакомое слово собеседник.

— Хорошо. Это мы так говорим. Пацаны.

Мой взгляд останавливается на ручных часах, но не тех, что так тщательно выписаны на полотне, а на точно таких же лежащих на полочке мольберта — с зеленоватыми стрелками и такого же цвета точками по краю циферблата.

122

Ништяк — ничего себе, здорово, нормально, хорошо, восхитительно… (уличный жаргон).

Составив ладонь домиком, заглядываю в него: светящаяся минутная стрелка движется, и точки видны, словно матовые крохотные лампочки. Цифр нет, как на наших больших настенных часах, но и так понятно. Выходит, по таким часам точное время можно узнать и ночью.

— Трофейные. Их мой друг добыл. В бою. Мне подарил.

— Где сейчас ваш друг?

Художник глазами указал на полотно:

— Под Сталинградом. Остался навсегда. В братской. А у тебя, Юра, есть друг? Настоящий? С которым ты пошёл бы в бой?

— Есть! Вовка Кудряшов. Он эвакуированный. Из блокадного Ленинграда. Верный друг! В беде не оставит. И я — его. Мы кореш'a. Жаль, уедет скоро… Как только блокаду снимут, а это, говорят, скоро произойдёт. Юрка Бобылёв… Ещё Игорь Кульша… Товарищей много. Хорошие ребята. Честные.

— А у меня теперь нет никого. Я заметил, Юра, в смертельной борьбе за правое дело гибнут самые лучшие люди. Самые верные. Кто Родину любит беззаветно. И людей. Больше собственной жизни. Как говорили раньше, готов жизнь за друга своего положить. Пока такие люди есть среди нас, нам никто не страшен. Так что береги друзей, Юра. А трусы и негодяи отсиживаются в тылу. В тёплых конурах. Как клопы в щелях. Они любят только себя и больше всего на свете ценят свою поганую, никчёмную жизнь. От таких добра не жди.