Ледолом
Шрифт:
Тем временем Федя Грязин (имя и фамилию оставляю подлинными), озираясь, собирал и засовывал в мешок скользкие мокрые буханки.
Подхватив два или три хлебных кирпича, улепётывал в опорках на босу ногу Вовка Сапожков. А я растерялся и наблюдал эти стремительно развивающиеся события, остановившись с длинным проволочным крюком в руках посреди дороги.
— Чего встал? Хватай!
И Федя подпнул мне и без того развалившуюся от падения на дорогу ржаную буханку.
Я нагнулся и поднял из наезженной колеи, наполненной серым, залощённым санными полозьями снегом кусок булки, прижал его к груди и припустил за мелькавшей впереди фигурой расхристанного Бобки с голыми грязными пятками. Вообще-то по-настоящему его звали Вовкой. Не знаю, кто придумал ему такую собачью кличку, я его всегда называл только по-человечески, а не по-уличному. Кое-кто называл его Гаврошем.
Не
Когда я ввалился, громыхая «снегурками», в полуподвальную комнату Сапожковых, то Вовка, в распахнутой, без единой пуговицы, просторной замызганной телогрейке, подпоясанной старой, дыра на дыре, шалью тёти Паши, стоял возле столь же невообразимо грязной большой постели и толкал в рот горсть хлебного мякиша. Исхудавший до голубизны младший брат Генка, по прозвищу Гундосик, рвал мелкими зубами заляпанную снегом подгоревшую корку.
— Здорово, а? — с восторгом прошамкал Вовка. — Ништяк вертанули, а?
А до меня только сейчас стал полностью доходить ужасный смысл содеянного нами — ведь мы ограбили хлебный возок! И я участник!
Вовка спешил, давился, стараясь проглотить побольше, не жуя, — от одной из трёх лежавших на столе буханок уже мало что осталось. Бросив «подкатной» крючок в угол, я над столом разжал варежку, и на столешницу, которая была ещё грязнее, чем постель, плюхнулось то, что подобрал в дорожной колее, — липкий, бесформенный шматок.
— Жри, — пригласил Вовка. — Шамай, [132] Ризан!
К шматку потянулся худой давным-давно не мытой рукой Генка, но я почему-то приказал:
— Не трогай!
— Тебе чо — жалко, ли чо ли? — обиделся Вовка и воинственно размазал замусоленным рукавом телогрейки густую влагу под носом.
Генка растерзал следующую буханку, ещё не остывшую, даже горячую внутри. В нетопленной комнате Сапожковых от булки струился пар и пахло свежим хлебом так, что слюни сразу заполнили рот.
132
Шамать — есть (уличное слово).
— Не трожь этот хлеб, — выкрикнул я.
Вовка вытаращил на меня глаза, выгрызая мякиш с корки.
— Ворованный…
— Ну и чо? — удивился Вовка. — Не у тебя жа спиздили…
— Мы его украли, понимаешь? — громко, почти закричал я.
— Не… — замотал головой Вовка. — Мы ево вертанули. Эти буханки — верчёные [133] из повозки. А не у людей…
Дверь неожиданно и широко распахнулась. Генка мгновенно сунул свою краюху под большую подушку цвета затоптанной земли. Я обернулся: на пороге в клубах морозного воздуха стоял ухмыляющийся Юрица Каримов, один из самых отчаянных блатарей нашей улицы, старший брат Альки. Несколькими годами старше нас с Вовкой, он не якшался с нами, «мелюзгой». У него имелась своя компания, но сегодня мы оказались его сообщниками.
133
Вертеть — красть (феня).
— Здорово, шпана, [134] — поприветствовал он, ухмыляясь, и «золотая» коронка сверканула в темноватой комнате.
— Дверь-то, закрывай! — пропищал Генка. — Холодно, чай. Не лето!
— На улице теплея, — пошутил Юрица и передвинул губами из одного угла рта в другой папиросу «метр курим — два бросаем» с длинным мундштуком — дорогую казбечину. Такие продавались на толкучке парно по пятнадцать рублей.
Я затворил дверь. Оказалось, в ней даже замка нет. Продали, наверное.
134
Шпана — мелкое жульё (феня).
— Сколь буханок приволок? — спросил он Вовку.
— Не зна… Я щитать не умею…
И это была правда. Я убедился давным-давно, что Вовка ни читать, ни считать не может — таким родился.
— А ты?
Я молчал.
— А он — нисколь, — ответил за меня Вовка.
— Жухнул? [135] — нахально спросил Юрица и ощупал мою грудь
рукой с перстнем на среднем пальце. — Куды притырил? [136] Колись, [137] куды заныкал? [138]135
Жухнуть — припрятать, скрыть, украсть (уличная феня, воровская).
136
Притырить — спрятать (уличное слово).
137
Колоться — признаваться в содеянном (феня).
138
Заныкать — спрятать (уличное слово).
Юрицу мы, пацаны помладше, боялись. Блатяра! Он был скор на расправу, если с ним не соглашались, не отдавали по-хорошему то, что он собирался казачнуть, [139] перечили или не подчинялись его повелениям. Причём избивал жертву безжалостно и весело — такая у него была манера. Иногда бил мальчишек просто так, ради своего удовольствия — потешался. Алька не был таким жестоким, хотя дрался и казачил [140] часто — было кому за него заступиться, поэтому «имел право».
139
Казачнуть — отнять (блатная феня). Слово происходит от названия погромов казаков в революционные годы — расказачивания.
140
Казачить (расказачивать) — грабить (феня).
— Ну, ты, маменькин сынок, колись, где черняшка?
Он пятернёй с колечком на пальце, украшенным голубым камушком, сгрёб воротник моей телогрейки под подбородком и надавил на шею. Я поперхнулся.
— Сшамал? А ну открой хлебальник!
— Вон лежит, — просипел я.
Юрица взял со стола липкий шматок, подкинул на ладони и сразу шмякнул им о столешницу.
— Эх, испортил товар… А ты сколь, говоришь, хапнул?
— Не зна… — повторил Вовка.
— Не темни, гнида! Половина — моя доля. Мы вертели — нам положено. По закону. Набздюм. [141] — Он сграбастал оставшуюся буханку. — Гони другую. Давай, давай, не жмись. Чо, очко [142] заиграло?
141
Набздюм — пополам, коллективно, на всю группу, шайку (феня).
142
Очко — анус (феня).
Вовка подал Юрице надкушенный ломоть.
— В замазке, — сказал Юрица Вовке небрежно.
— Ты — тожа, — ткнул он мне пальцем в грудь, и сиреневого цвета камень в перстне опять полыхнул разноцветными искрами, радужные светлые полосы скользнули по серо-жёлтой стене.
— В какой замазке? — недоумённо спросил я.
— Эх ты, фраер… Бобик, растолкуй ему. И больше не вздумайте жухать. Не то правильником [143] из задней кишки вытащу, слышишь, сопля? Через очко достану. Больно будет!
143
Правильник, правило — мужской половой член.
— Угу, — поддакнул старший Сапожков.
Юрица вынул изо рта казбечину, приладил окурок к ногтю большого пальца правой руки, прижал безымянным, прицелился в обрамлённый узкой деревянной, чёрного цвета, рамкой фотографический портрет тёти Паши, когда, с её слов, «мущины по мне с ума сходили», матери Вовки и Генки. За ним хранились, об этом Юрица не догадывался, а то отобрал бы, хлебные карточки. Фронтовые письма Сапожкова-отца, находившиеся там же, едва ли его прельстили б, и щёлкнул. Мундштук прилип ко лбу неправдоподобно красивой, с нарумяненными щеками и малиновыми губами, тёти Паши — именно такой изобразил её мастер-фотограф, когда по челябинской «артиске варьитэ» «мущины с ума сходили», как она сама мне однажды пояснила.