Ледяное сердце

— Я не могу. Не могу уйти! — прошептала она, наклонившись к пледу.

— У меня есть накидка айяаррская, вас никто даже не заметит.

— Вы не понимаете! Я объясню потом, не здесь. У северной стены замка есть старый вяз. Встретимся там сегодня на закате. Я приду и объясню, а сейчас Эйгер может нас услышать.

— Хорошо! Я буду там, Кайя! — и он дотронулся кончиками пальцев до её руки под бахромой.

— Уходите! Уходите теперь! — прошептала она.

Торговец подошёл, снял плед и протянул ей.

— Возьмите, я вижу, он вам нравится.

— У меня нет денег с собой.

— Не надо денег, — он улыбнулся.

Обратно она шла с пледом, корзинкой орехов, яблок и связкой бубликов, едва чувствуя под собой мостовую. Мысли теснились в голове, и она никак не могла унять бешено бьющееся сердце.

Как скрыть это от Эйгера? Как сделать так, чтобы он не узнал? Не догадался?

Нужно думать о чём-то другом, но мысли возвращались к Дарри. И страх за него и его людей, что прячутся в лесу, заставлял сердце сжиматься и руки дрожать. Ведь если их поймают — убьют. А поймать могут из-за неё! Если она не сможет скрыть свои мысли. Но как же это всё-таки здорово, что он за ней приехал!

И она улыбалась.

Но как убежать?

А ей улыбались в ответ, торговцы давали ей то, на что она смотрела, и приветствовали так, словно знали много лет.

Голова шла кругом.

Она обошла свою лошадь и стала так, чтобы Эйгер не видел её лица. Кудряш забрал покупки, и через некоторое время они двинулись дальше.

— Ты взволнована и довольна. Что случилось? Я вижу, тебе понравилась наша ярмарка, ты просто сияешь, — сказал Эйгер, поравнявшись с её лошадью.

Кайю бросило в жар. Нужно, чтобы он не догадался, не понял! Спрятать всё! Воздвигнуть стену! И она постаралась вспомнить всё лучшее, что произошло за день: солнце, бездонное небо в густой синеве, тёплый ветерок и запах яблок, золото листвы и пушистые пледы в коричневых ромбах, улыбки и приветствия, и ощущение свободы. Она собрала все эти краски, запахи, звуки и выплеснула, построив из них стену, больше похожую, правда, на прозрачный полог шатра, но настолько яркий и искрящийся, что за ним не было видно остального.

— Просто… хороший день. Я почувствовала себя свободной.

Эйгер ничего не ответил, ехал рядом некоторое время, приноравливая шаг своего большого коня к шагам её лошади.

Они остановились ещё в одном месте, и она видела, как мужчины обступили Эйгера и Ирту, махали руками, показывая на дорогу, идущую к перевалу, спорили оживлённо и чертили что-то в пыли кончиком длинной палки.

А она наблюдала.

Как Эйгер слушает каждого, как останавливает разговор, вскидывая руку, чтобы дать слово следующему, как отдаёт указания: коротко и чётко. И в какой-то момент она поняла, что слушает он их лишь из вежливости, он уже знает, что нужно делать, но ждёт, когда каждый выплеснет свою боль. И это её удивило. Так странно было понимать больше, чем видишь.

Как же ей быть? Она не сможет сбежать с Дарри и его людьми, если только… Если только не разорвать связь. Но как разорвать Белую ленту? Должен же быть способ! Не могут же жених и невеста ходить все время друг за другом? Да и лекарь же как-то разрывает связь с больным?

А ещё нужно сделать так, чтобы Эйгер не догадался о том, о чём она будет говорить с Дарри. Ах, только бы он не узнал! Иначе он убьёт капитана и его людей!

Хранитель говорил, что они записывают свои обряды в книгах. Ей нужно поговорить с мэтром Альдом как можно скорее! Но он тоже не должен догадаться.

Эйгер закончил разговор, и они двинулись дальше. Останавливаясь по пути то в одном, то в другом месте, она видела, как хозяин замка решает важные дела, как куда-то услали Эрветта, как горячо спорили, указывая на то на гору, то на перевал. Повстречали мрачного Рарга с перемазанным глиной лицом и в куртке, усыпанной бурой пылью. Кайя не понимала, что происходит, она просто наблюдала за горцами и видела, что в этом они совсем не похожи на людей. Что-то было в них такое, какая-то слаженность, взаимопонимание, словно говорить всегда начинал один, а другой, перехватывая на лету, тут же заканчивал фразу за него. А Эйгер, казалось, понимал их всех.

Чуть позже прискакал Эрветт весь в мыле, и они поехали на рудник.

Вход в шахту был похож на полуобвалившуюся дыру в скале, кругом валялась отработанная порода, а от башни с большим колесом, стоящей поодаль, в ущелье уходила широкая раскатанная телегами дорога. Эйгер и Ирта спустились внутрь, но Кайю туда не взяли. Вернулись быстро. Рассматривали что-то на ладони Эйгера, какие-то камни, и Ирта горячо жестикулировал, показывая то в одну сторону, то в другую.

Кайя прислушивалась, пытаясь почувствовать, что же случилось, потому что все они были взволнованы. Ощутила радость и удивление. Они что-то нашли, интересно — что?

Ирта улыбался, хлопнул себя по коленям, потрепал за плечо Кудряша, а Эйгер сложил камни в карман, и они поехали дальше. Свернули на тропу вдоль реки и оказались на окраине города. Остановились у низких избушек, наспех сколоченных из плохого тёса. В одну из них зашёл Эйгер, Ирта и Кудряш, а Эрветт остался привязывать лошадей. И Кайя тоже осталась снаружи.

Разглядывала сваленный в кучу ржавый горняцкий инструмент у покосившегося забора, сквозь который торчала сорная трава, старые бочки и вросшую в землю телегу без колёс под пологом из дикого вьюнка. Заброшенный огород с чахлыми кустами смородины, коновязь, у которой давно не ставили лошадей, и тощую поленницу дров у стены. Ощутила тоску и запустение. И, сама, не зная почему, вошла в низкие сени, где даже ей пришлось пригибать голову, чтобы пройти в дверь. А дальше — внутрь, в единственную комнату с большой печью посредине.

Было затхло, темно и душно, пахло сыростью, тянувшей откуда-то из-под пола, и болезнью. Вдоль стены стояли лавки и стол, а с другой стороны — кровать. На кровати двое детей, девочки лет пяти и восьми, и рядом, прислонившись к дощатой стене на низком табурете, ещё одна постарше.

— …и никого не осталось? А братья? — спрашивал Эйгер.

— Никого, эфе, — ответила та, что постарше, шмыгая носом.

Тонкая, как тростинка, в грязном платье, которое было ей велико.

— Как зовут?

— Мирра.

— Что с ними? — он указал рукой на кровать.

— Болеют, эфе. Мы все болеем, несколько дней уже. Как пришли…

Девочки на кровати в беспамятстве. Шли долго, от перевала. Был дождь. Промокли. Дом чужой. Брошенный был, они и поселились. Дом остался от горняков. Рудник закрыли, горняки ушли воевать и не вернулись. А девочки — беглянки. Все родные погибли за перевалом. Их дом сожгли. Люди сожгли. А они убежали ночью. Прятались в тальнике у колодца. Мирра самая старшая. Но младше Кайи. Им нечего есть. И они едят мыльный корень, который копают у реки. Он белый и сладкий, но постепенно он их убивает. Вот почему они болеют, не считая голода и простуды.

Кайя схватилась за дверной косяк. Всё это обрушилось на неё как-то сразу, внезапно, заставив скрутить желудок почти до тошноты. Сплелось в клубок: крики, треск горящего дерева и нестерпимый жар, покосившийся драйг, который рубили топорами и тащили лошадью из земли, игрушка, птичка-свистулька с оторванной головой, затоптанная в грязь, и разбитая чашка с синими фиалками по краю. Чёрный тальник в прорехах облетающей листвы и почерневший колодец, сжавшиеся в комок страха дети, и молитва…

Сколько печали… И боли… Зачем? Зачем все это было нужно? Эта война? Что плохого сделали эти девочки?