Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Ледяной телескоп (сборник)
Шрифт:

— Полная, абсолютная цветослепота, — отчетливо произнес я. — Был я у врача в поликлинике, больничный есть… Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия… Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно… Все произошло за несколько секунд… — сказал я. — Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темно-лазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком… На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой, прямо перед лесом, висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу. За ее широкими прозрачными цветными

полосами в разные цвета был окрашен сырой, солнечный лес… Пахло картофельной ботвой, побитой градом…

— Это не так существенно, — перебил меня главный инженер. — И вдруг вы перестали видеть радугу. Не так ли? — улыбнувшись, спросил он меня. — Рассказывайте дальше.

Я молчал. В зале было тихо.

— Не так, — сказал я. — И вдруг из зала исчез Ниготков.

Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Кто-то на пол уронил книгу, какая-то женщина сдержанно засмеялась.

— Он вам, Диомид Велимирович, нужен? — спросил меня инженер.

— Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу, — продолжал я свой короткий рассказ. — Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. В ней спал ребенок. Когда я услышал крик ребенка… Вы не представляете, сколько в его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых пеленок по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная белая свинья. Старалась их размотать. Она была большая, как белый полярный медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее. Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно огрызнулась, что я испытал огромное потрясение, осознав вдруг свое бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню… Я просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки… Я увидел, что только что бесцветные, склеротические глазки свиньи — теперь чернильно-сиреневого цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то, Герман Петрович, — сказал я инженеру, — я и не увидел радуги, хотя искал ее и, по глупости, хотел показать орущему ребенку. В то мгновение и произошла перекодировка, трансформация моего цветовосприятия… Держа плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел белым, черным и серым разной светлоты. Да, почти все… Меня поразило другое: я увидел, что лицо ребенка было какого-то странного, совершенно неизвестного мне цвета. Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все еще влажная от дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра… Я потом назвал этот цвет «тау»… И только свинья была фиолетовой…

— Ну все ясно, Константин, — нетерпеливо прервал меня главный инженер. — Это уже дело специалистов…

Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого.

Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов я понял, почему это произошло: я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту, — что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. Тут-то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной индукции. Такие явления случаются не так уж и редко. Бывает же, что человек в момент напряженного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека…

Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков.

— Константин… Костя! — окликнул он меня.

Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Ниготков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами.

— Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!.. — улыбнувшись, сказал он. — Идем, нам же по пути. Мне-то ведь на Нахимовскую. А знаешь, Костя, понравилось мне! Ну и что, думаю: парень молодой, показалось что-то, а кровь кипит, конечно. Понравилось! Ты словно коршун на меня этак налетел, и сам все повыше!.. Взбежал на грунт да по комкам все повыше поднимается, а сам — орел! — с меня глаз не спускает.

Во сколько это, часов в девять, кажется? Ну а в девять двадцать меня — как это говорят?.. — микроинфарктик и хватил. Или, как это вы теперь выражаетесь, мини-инфаркт? Молодежь! Все у них новое!.. А ведь устоял я на ногах, выстоял. Тоже ведь не лыком шит.

Мы вошли в гулкий туннель.

— Извините, Диомид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините!

— Ты сам меня, Костя, прости, но, когда передо мной извиняются, не люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается.

— Да какое это унижение, Демид Велимирович!

— Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да извиняться — это и конца всему не видно. В жизни каждого человека, Костя, — назидательно, очень ласковым голосом заговорил он, — бывают ошибки. И лучше всего, если одна…

Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация, что я уловил в нем какой-то там цвет… И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал нечто малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует вопрос: «Как быть?.. Как же быть?» И что я о нем знаю?

Мы вышли из гулкого туннеля.

— И надо же!.. Вот несчастье-то какое: струну слышишь, а людей не всех… — причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в задумчивость, словно считал булыжники мостовой. — Такой молодой — и на тебе, нервы! Вот ведь как… Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома теперь у вас… Ну а я какого цвета, а?

— Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бесцветное…

В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину… Какую? Этого я не знал.

Я мог ему сказать правду, какого он цвета. Мог расписать все во всех цветах, тонах и полутонах — ведь я знал, что такое цвет. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы? Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! — и наломал дров. И до тех пор, решил я, пока мне в этом странном цветовидении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оценками, бессмысленно спешить.

— А утром?.. — словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание. — Утром, говоришь, я как клякса чернильная был?

— Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с обеда все стало белым и черным.

— Как снег и уголь?

— Да, примерно.

— Кто тебя знает… — вздохнул он. — Может, ты завтра, шалый, еще не то устроишь, — и кисло улыбнулся. — Лечиться тебе, Костя, надо. Не затягивай только болезнь. Профсоюз даст тебе путевку, отдохнешь на юге, нервишки поправишь, а там и все цвета увидишь. Если нужны связи с медициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части… Так насчет медицины помочь?

— Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца.

— А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что, в любой час помогу. Но духом не падай!

— Не буду. До свидания…

Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку.

Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди прохожих, он быстро уходил вверх по улице.

СТРАННАЯ ПАЛИТРА

Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки главным в жизни человека не является.

Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, заметное улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального, ставшего для меня безразличным цвета тау я уже способен был различать характерные, отличительные цвета живых существ — людей, растений, животных, птиц и насекомых. Но эти тона были далеко не теми, что видят люди обычно и что прежде видел я.

Поделиться с друзьями: