Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Исмаил обвел взглядом комнату. В ней было так тесно, что с трудом смогли бы уместиться поставленные впритык две кровати. Стены — не оштукатуренные плетни, сквозь которые проникал слабый солнечный свет, однако все прибрано и чисто.

Слепая сидела у самой двери. Она покачивала колыбель и пела:

— Баю-баю-баю-бай… Ишь как жалобно скулит. Сироты, они завсегда особо жалобно плачут. Ох, нехорошо мне, милый. С того дня, как Махмуда взяли, лихоманка меня ни на час не отпускает. Баю-баюшки-баю… Треплет меня, проклятая, сил не осталось никаких. Цветик-солнышко, усни… Если б только Махмуд был здесь. Спи, красавчик, засыпай… Разве он допустил бы, чтобы дитя бедной Залы бесприютным осталось? Баю-баю-баю-бай…

Она на мгновенье умолкла, протянула дрожащую руку:

— Ты где, Исмаил? Дай мне твоего ребеночка.

Исмаил взял ее руку и приложил к личику сына.

— Вай, сироточка! Кожа да кости остались. Хюрю снопы вязала, теперь на прополку хлопка пошла. Баю-баюшки-баю… Кожа да кости.

На закате вернулась Хюрю. Едва вошла, сразу поняла, в чем дело. На полу тяжко стонала слепая старуха, ее трепала жестокая лихорадка. Исмаил покачивал колыбель.

Хюрю было лет двадцать. Лицо ее совсем почернело от солнца.

— Брат Исмаил, — вздыхая, сказала она, — что я могу поделать? Сердце мое и так кровью исходит. Сам видел: молоко на землю сцеживаю, ребенка на целый день некормленым оставляю. Чем я могу тебе помочь, брат Исмаил? Если б Махмуд был дома…

— Послушай, что я тебе скажу, сестрица Хюрю. Я для тебя что хочешь сделаю. Я за тебя зерно обмолочу, дай только со своим управиться. На тебя одна надежда.

— Что скажешь, мама? — обернулась Хюрю к старухе. — Что мне ответить этому человеку?

— Доченька моя, красавица, пригожая моя, черноглазая, доченька, голубушка, можно ли сгубить младенчика? Взять да сгубить душу безвинную. Он ведь дитя Залы. Что мне тебе сказать?

Исмаил покинул их домишко с таким чувством, словно свалил с плеч непомерное бремя.

Хюрю взяла обоих детей на руки, слепая ухватилась за поясок ее шальвар. Так они и отправились в поле. На востоке едва-едва занималась заря.

Когда они пришли на место, Хюрю, расстелив сено, уложила детей, рядом посадила старуху. У них было пять дёнюмов земли. Хюрю подождала, пока совсем рассветет — в темноте нелегко отличить тонкие хлопковые ростки от сорняков. Нигде вокруг ни деревца, ни куста. Только плоская, как блюдо, равнина. При каждом ударе тяпкой в лицо Хюрю бил терпкий запах сырой земли.

Солнце поднялось совсем высоко, и слепая позвала:

— Хюрю, доченька, пригожая моя! Подойди, уложи младенцев в мою тень.

Хюрю приблизилась, усадила свекровь спиной к востоку и уложила детей в ее тени.

— Ой, мама, что будем делать, когда солнце над головой станет? Что?

У слепой подрагивали губы. Тонкие сморщенные губы, затерявшиеся среди глубоких морщин. Лицо махонькое — с кулачок. Если бы вдруг морщины расправились, то стало бы видно, что все лицо старухи покрыто темными пятнами, а глаза ввалились. Под опущенными веками непрестанно перекатывались двумя маленькими шариками глазные яблоки. Худая жилистая рука тоже была испещрена крупными и мелкими старческими пятнами. Тень ее казалась не больше тени маленького ребенка. Едва дети принимались плакать, слепая, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, начинала им напевать. А если дети не унимались, она ласково подзывала Хюрю, чтобы та их покормила.

Спи, соколик ясноглазый, баюшки-баю. Тихо песенку на счастье я тебе спою.

Простая, бесхитростная колыбельная звучала на редкость проникновенно. Слабый голос хватал за сердце.

Время от времени слепая подзывала Хюрю, чтобы та переложила детей в тень, — все беспокоилась, как бы солнечные лучи не коснулись какого-нибудь из них.

В полдень солнце застывает в зените, заливает всю округу нестерпимо горячей лавой своих лучей — больно даже ногой ступить на землю или коснуться ее рукой. Травы безвольно никнут, листья на хлопковых ростках съеживаются и обмирают. Тогда слепая подтаскивает детей к себе и, распластавшись на земле, прикрывает их собственным телом. При этом она все так же тихонько раскачивается из стороны в сторону и почти беззвучно напевает:

Я тебя, малыш, укрою, утаю, Спи спокойно, без печали, баюшки-баю. Спи в уютной колыбельке, засыпай. Вкруг тебя сад зеленеет, баю-бай. Вырастай цветком весенним, вырастай. Спи, сиротка горемычный, баю-бай.

Напевая, она ласкает ножки ребенка Залы.

Я от горестей-печалей утаю Свой цветочек ненаглядный, баюшки-баю.

Полуденное солнце нещадно опаляет равнину, но слепая каким-то чудом умудряется уберечь детей от его лучей.

Едва солнце начинает клониться к закату, как на старую женщину наваливается приступ лихорадки. Мучимая страшными судорогами, она долго бьется на раскаленной земле.

Так повторялось изо дня в день, пока Хюрю не кончила мотыжить пять дёнюмов. Оставался лишь крохотный уголок, чуть не с руку величиной. И тогда… О!..

Страшная весть взмахнула черным крылом и вмиг домчалась до Исмаила. Он как раз закончил молотить зерно и начал ссыпать его в мешки.

Исмаил бегом кинулся к дому Хюрю. Молодая женщина лежала на кровати почти недвижимая. Лицо ее осунулось и пожелтело.

— Сестрица Хюрю, — робко окликнул он ее. — Да пошлет тебе Аллах здоровья. Твоя матушка при жизни не видала света, так пусть же сияние льется на ее могилу.

— Умерла! — неживым голосом отозвалась Хюрю. — Умерла! Как же она детей любила! От колыбельных, что она пела, сердце кровью исходило. Камни плавились от ее колыбельных. Два дня тому, как умерла.

— Пусть сияние льется на ее могилу. Она при жизни света божьего не видала, так пусть после смерти вечный свет струится над нею.

— У нас нет навеса, брат. Она прямо на солнцепеке сидела. От этого, люди говорят, и померла. А как пела, брат! Душа из тела вон просилась, когда она пела. От ее колыбельных вот здесь горело, брат Исмаил, — Хюрю прижала руку к груди. — А сейчас меня палит смертный огонь. С ног до головы пылаю.

— Не плачь, сестра, — попытался утешить ее Исмаил. — Ты посмотри, что я тебе принес.

Он достал бумажный пакет с сахаром и осторожно положил в изголовье кровати.

Дети спокойно спали в колыбели. Исмаил взял на руки своего. Стоя уже на пороге, обернулся:

— Хюрю, сестрица милая, не тревожься за молотьбу. Я все сделаю за тебя. Не убивайся, я помогу тебе. А ребеночка принесу позже.

Дорожная пыль смешалась с золотистыми соломинами. Невесомая тень облака неторопливо проплыла по обочине. На юге, над Средиземным морем, словно гигантские корабли с распущенными парусами, вздулись жемчужно-пенистые облака.

Равнина напиталась бирюзово-лазоревым светом так, будто это и не земля была вовсе, а бескрайнее море. Просторная гладь, без единой волны, простиралась до самых горных отрогов на востоке. Вдали, у горизонта, густели сапфирные тени.

Пыль окутала Исмаила до самого пояса.

По левую руку от него раскинулся луг, а за ним огромное, залитое водой рисовое поле. От него разило болотной сыростью. Вдоль обочины пролегала глубокая канава. От легкого дуновения ветерка поверхность воды, покрытая толстым слоем серой пыли, морщинилась, как старческое лицо.