Легенда о ретивом сердце

— Не помысли, Муромец... Великий стон пойдет по Руси, смуты поднимутся,.. Одолеют нас печенеги, всем конец придет... Возьми грамоту и передай ее князю Владимиру в Киеве…

Он вложил в руку Ильи небольшой свиток.

Прилетел на свет черный жук и звонко шлепнулся о беленую стену собора, звезда протащила за собой светлый хвост, прорезала темноту ночи.

Илейка отвернулся от Претича. Не принесет счастья Руси теперешняя смута, раздорами и усобицами ослабнет страна, и покорят ее печенеги. Не будет добра!

Тяжко говорить, когда сперло в груди, когда сердце будто на тетиве лука трепещет, но и молчать нельзя. Илейка повернулся к народу и громко сказал:

— Прощайте, люди! Уходим от вас. На печенегов! А чтоб не было обиды, возьмем мы с Алешей по монетке, и каждый из вас, кто бился с кочевьем, пусть подойдет и возьмет.

С этими словами Илейка положил свою шайку на каменные плиты паперти. То же нехотя сделал Попович. Он воровато запустил руку в шапку и, достав пригоршню монет, сунул их в рот, Претич махнул посохом, подошла стража. Народ заволновался, каждый стал подходить и брать по монетке. Кланялись по два раза: нагибаясь над шапками и потом, когда прощались с богатырями. Илейка смотрел каждому в лицо, многих он никогда не видел, но его все знали. Вот подошел смерд, голый по пояс, наклонился — топор звякнул о камень, на спине смерда свежезапёкшаяся рана. Другой конфузливо пере бросил с руки на руку копье, взял монету. Шли парни в распахнутых рубахах, пазухи ах набиты чем-то, подобранным на ноле брани; крестился и выбирал монету поплотнее хозяйственный мужик. Кто-то хотел поцеловать руку Илейки, а тот ее отдернул...

Говорили:

— Будь здоров, Муромец! Счастливой дороженьки! Спасибо вам, храбрые витязи! Славно повоевали долго не сунутся к нам печенеги! Прощайте пока! Расстаемся, Муромец! Назад по своим селам пойдем. Весело побредем, с песнями возвратимся.

Подошел и Никандр - сельский староста, ваял монетку и протянул её Илейке:

— Бери мою долю! Дарю тебе от душа и спасибо говорю от села, что на холмах. Уходим не все — половина легла под стенами.

Илья обнял его, расцеловал:

— И тебе счастливо, Никандр. Авось свидимся.

— Ничего, Никандров много на Руси. Шагай смело, Илейка, служи свою службу, мы тебя не оставим.

Следом за старостой подошел смерд с перевязанной головой, попытался нагнуться, да но смог.

— Рана тут у меня, Муромец. Кровью зальюсь. Подай чешуйку.

Илья нагнулся, выхватил монету, сунул ее в руку смерда.

Б— лагодарствую, вот ведь хотел тебе поклониться, да не могу, рана зудит, проклятая.

Он взял монетку и пошел прочь.

Серебро в шапках быстро уменьшалось, и каждый норовил встать вперед. Подошел черед и Андрейки Бычьего рога. Он тряхнул руку Ильи, с сожалением глянул в глаза. «Э-эх!» — только и сказал и махнул рукой, будто укорил в чем то.

Шапки опустели, последние в очереди, кому не досталось серебра, обиженно задвигались: «Мы тоже крови своей не жалели!» Но Претич цыкнул на них и пообещал каждому дополнительно от себя. Илейка поднял шапки, вывернул их, вытряхнул, надел на себя и на Алешу. Они спустились по ступенькам, где ждали их оседланные кони.

— В поток их! (*в поток – в изгнание) — злорадно крикнул кто-то из толпы.— Как татей, в поток!

Илейка только успел разглядеть на груди человека бляху, какие носили боярские дружинники. Храбры вскочили на коней и, не оглядываясь, поехали шагом, окруженные многоголосой толпой.

— Прощай, воевода! — издали крикнул Илейка и широко перекрестился на купола собора.

— Прощай, прощай! — отозвался Претич.— Ах ты, ершовый парус!

— У безбожника глаза на подошвах,— не выдержав, завопил с паперти епискуп во всю мощь своего голоса,— анафема!

— Анафема! Анафема! — подхватили молчавшие доселе купцы и потушили ладонями свечи.

Алеша даже поперхнулся от ярости, монеты так и посыпались у него изо рта.

— Ах вы, толстобрюхие! Погодите — еще вернусь! Натоплю из вас сала и свечек понаделаю! Чтоб вас всех перекосило от пят до ушей! Погодите, еще наложу вам ершей за пазуху!

Смех и крики народа поддержали его. Хмель победы висел в воздухе, и каждый, вдыхая его, чувствовал себя свободным и счастливым. Проезжали по улицам города, залитым светом костров, длинные тени плясала по бревенчатым степам и тесовым кровлям. Выплывали и пропадали во мраке пыльные купины деревьев, наклонившиеся через дощатые заборы, журавли и долбленые корыта у них, бани и сеновалы, и сваленные у порога вязанки хвороста. Все уходило во тьму, в прошлое, как невозвратное, и смутная печаль уже томила сердце Илейки.

Подъехали к воротам и долго не могли разбудить страну. Потом разбудили, стали пререкаться, отыскали ключи, и вот распахнулись тяжелые створки: синяя звездная даль лежала перед богатырями. На миг сжалось сердце — нет нигде отдохновения и пристанища. «В поток их! Как татей, в поток!» — вспомнились брошенные из толпы слова, но Илейка вдруг увидел перед собою лицо заснеженного витязя — холодное, бесстрастное лицо... Последние прощальные приветствия, пожелания счастливой дорожки, напутственные слова:

— Нет на Киев дороги прямоезжей! Заколодела. Залег на реке Смородинке Соловей-разбойник. Теперь это его край, его вотчина! Колесите севером!

И все. Закрылись кованые ворота Чернигова, отвоеванного ими у печенегов города. Остались витязи одни на дорожке. Ни добычи, ни власти, ни славы... Молчали, прислушивались к мягкому шагу коней.

— Слышь, Илья! — прервал молчание Попович.— Живот у меня сводит — монеты две проглотил, когда завопил толстопузый. Ничего, я на них куплю еще свечей и поставлю за упокой епискупа. Рак благословлял его клешней! Блоха рубашная! Ворона вшивая, чего он ко мне привязался?

И от голоса товарища Илейке вдруг стало тепло и просто и прошла обида. Повернулся к Алеше, сказал:

— Ничего, Александр — воитель древности, все ничего!

А тут еще гусельки разбились совсем,— достал из переметной сумы жалкие обломки Попович— потренькал бы теперь. Саблей ударил степняк, даже вскрикнули гусельки, этак жалобно, как ребеночек. В них ведь тоже душа живет...

Алеша подумал немного, причмокнул языком:

— Нежная, что девичья. Она, брат, такая маленькая, как желтая птичка, и она большая, как ночь. Где ей только уместиться в коробке. Струны будят ее, а так она всегда спит. Да нет... улетела теперь душа гуселек, где-нибудь в лесу сидит на ветке... Хочет петь и не может, нет ей сторожа, чтоб будил.

— Все ты врешь, Попович,— ласково перебил Илейка,— и откуда у тебя в голове столько всего.

Алеша попробовал спеть:

Уж как вам, тетеревам,

Не летать по деревам,Маленьким тетерочкам

Не скакать по елочкам...

— Нет, не получается. Куда путь держать будем?

— Не ведаю! — отвечал Илья.— Тут вот и лес уже встал, и дорога заросла крапивой, конь шарахается, видно, правду нам говорили — лежит она через Брынский лес.

Вскоре их со всех сторон обступили толстенные раскидистые дубы, сосны вытянулись в струнки, запахло смолой и горьким валежником. Зыбко дрожали звезды в редких дымках туч. Где-то далеко залаяла собака. Поехали дальше в надежде, что деревья расступятся и снова откроется дол. Но деревья сходились все плотнее, окружали путников и манили их синими просветами, где бесшумно порхали белые, как снежинки, мотыльки. Остановились перед крутым склоном, где все уже было так дико и сердито, что невольно захотелось вернуться. Постояли в нерешительности.