Легенда Татр
Шрифт:
– Шимек, тебе сколько лет будет?
– Да не, то за пятьдесят, не то за шестьдесят.
– Младенец ты еще! Мне вот на святого Флавия восемьдесят четвертый пошел! Ну, что ты против меня? Молокосос! А переплясать ты меня не сможешь.
– Где уж!
– То-то, брат, не перепляшешь! Когда мне двадцать пять было, так раз трое пастухов из Бялки с ног свалились, а я еще и не взопрел!
– Ну-ну!
– Да, было дело! Парень я был настоящий! Кругом всего Черного озера вровень с собаками бегал! Ну и летел же я!
– Всю дорогу до Косцельца?
–
– То-то и есть! А только я так думаю, Ян, что, кабы не прибывала в озере вода да кабы стала она пивом, люди бы его к осени вылакали.
– Еще бы! Так бы и прилипли к нему, покамест одна тина на дне останется. Я бы сам лег и пил, покуда сил хватит.
– А сколько народу нагрянуло бы, кабы разнеслась по свету такая весть! Черно было бы от народу. Все побросали бы и не боялись бы, что их зальет.
– Шагу бы пешком не ступил, все бы на лошади ездил: нацедил бочку – вези к избе.
– Хуже всего было бы тем, которые по тюрьмам сидят. Проведал бы об этом человек, так умер бы с горя, что все без него выпьют.
– Да, Шимек! То-то было бы пьяницам раздолье!
С ребятами пришли бы, да и баб дома не оставили бы!
– Хромой и тот бы приковылял, слепые бы ощупью дорогу нашли!
– Страсть, сколько бы от этого пьянства народу погибло! Пришлось бы епископам вмешаться, ксендзам с амвонов людей усовещивать.
– Старосты из Нового Тарга да из Чорштына прислали бы гайдуков – народ от озера гнать.
– Да! Тут бы и войско понадобилось. Рассердились бы мужики и не одного гайдука уложили бы… Ружья понадобились бы…
– Верно, что понадобились бы! Бунт бы поднялся, кабы стали разгонять силой. Потому что мужики сказали бы: кому какое дело? Пиво-то ведь наше! Ты, что ли, его варил?
– Правда! Чего другим в это дело мешаться? Вода всегда была крестьянская, стало быть и пиво крестьянское!
– Кто смеет тебе запрещать твое же пиво пить?
– Я бы такому показал! Вот, ей-богу, убил бы подлеца!
– Воевода прислал бы солдат из Кракова людей карать. А тебя за убитого солдата обязательно повесили бы.
– А за одного повешенного мстил бы народ до седьмого колена. Я бы ему показал, как людей за свое же пиво наказывать!
– Кровь бы лилась рекой!
– Всю Польшу из-за этого пива замутили бы. Королю пришлось бы удирать.
– Где же ему усидеть, кабы весь воз перевернулся!
– А только вот что я тебе скажу, Шимек: резня была бы похуже, чем теперь из-за казаков. Да этого не будет.
– Знаю, что не будет. Надо же о чем-нибудь погуторить…
Так в теплую и долгую весеннюю ночь беседовали старый Ян Топор Ясица из Грубого со старым Шимоном Кшисем из Ольчи, сидя перед избой Топора и глядя на звезды.
Звезды сияли над ними, над Кошистой, над Бучиновыми скалами, над Свиницей.
Огромный лес чернел под горой, пониже пастбищ. Лес, которому, казалось, не было ни конца, ни начала и неведомо было, сколько лет он стоит, – все новые деревья вырастали на сгнивших стволах.
Ночной весенний
ветер дул старикам в лицо, развевал длинные, спадающие до плеч волосы, намазанные маслом.Кшись взял в руки лежавшую около него скрипку, купленную у проезжего цыгана, а цыганом украденную где-то, чуть ли не во Львове. Скрипка эта была предметом восторга и зависти всех гуральских музыкантов. Кшись легонько провел смычком по струнам.
Знал он, чем потешить Топора, и тихо стал наигрывать старую песню.
А Топор послушал, покивал головой и сказал:
– Эге, да с этой песней при короле Стефане[9] – прости ему, господи, грехи его – наши мужики на московскую войну шли!
И затянул вполголоса:
Эх, как с гор мы спустимся в долины,
Врага одолеем, сами будем целы.
Идите-ка, хлопцы, в долины, в долины,
К королю Стефану, в московские степи!
Налетает ветер с венгерской границы.
Наш Стефан Баторий – что горный орел.
Эй, Стефан Баторий! Веди нас, веди!
За тебя, Баторий, головы сложим…
Гетман наш Замойский, пан вельможный наш,
За ружье спасибо, порох ты мне дашь.
А я буду хлопец, эх, маршировать.
Все весною будут поле здесь пахать…
Золотые кудри мне придется снять.
Под росистым буком больше не гулять.
Так тихонько подтягивал он Кшисевой скрипке, а потом вдруг изменил напев и рявкнул во весь голос:
У моей подружки
Белые колена,
У моей подружки –
Белые, как пена!
И-хей!..
Это-то его и погубило.
Ибо на этот раз скрипнула дверь, из-за нее высунулась голова Марты, жены Топора, и раздался громкий голос:
– Ишь ты! Молоденький, что ли? Будешь ты у меня но ночам голосить? Спать!
– Кшись… да ведь тут Кшись, – попробовал оправдаться Топор.
– Кшись, не Кшись – пусть тоже идет спать! Постлано и ему в избе. Спать!
Топор поднялся со скамьи и для спасения своей чести пробормотал, обращаясь к Кшисю:
– С бабой нешто поспоришь!
И направился к двери. А Кшись, подумав, буркнул в ответ:
– То-то и есть! Не мужицкое это дело!
Взял скрипку под мышку и пошел за ним в избу.
Кшись охотно хаживал в гости к Топорам; принимали его там радушно, любили за веселый нрав и прекрасную игру на скрипке; кроме того, никто так искренне не дивился, никто так красноречиво и приятно не умел похвалить богатое хозяйство Топоров, никто другой не умел так хорошо говорить комплименты.
С другой стороны дома, за воротами скотного двора, построенными так, что, когда они запирались, не видно было ни одной двери и ни одного окна и не было подступа ни злому человеку, ни волку, ни медведю, на окаменелом тисовом стволе, которому, как говорили старики, было лет с тысячу, сидели, также глядя на звезды, внучка Топоров, девятнадцатилетняя Марина, и ее двоюродная сестра, Терезя Мровец, тоже из Грубого. Она была на год моложе Марины.