Легенды Лиса (сборник)

Сзади кто-то громко кашлянул.

Света рванулась, освобождаясь от моих рук, повернулась с широко распахнутыми глазами, в которых мелькнул яркий ужас, и увидела моего отца. Я обернулся, непроизвольно закрывая рукой губы, все еще чувствующие сладость ее губ.

Он стоял в пяти широких шагах от нас. Замерший, опустивший руки. Взгляд его был пронзительным и спокойным, не знаю, как можно такое сочетать.

Молчание длилось секунду, в течение которой Света боролась с инстинктом убежать, я осознавал изменение окружающей реальности, а папа фиксировал взглядом каждую деталь.

– Привет, пап, – хрипло сказал я. Он кивнул.

– Это Света, – она взглянула на него из-под полуопущенных ресниц, и внезапно начала наливаться алым соком стеснения. Он снова кивнул, и она тихонько, сипловато выдохнула:

– Здравствуйте…

– Нам надо идти, Сережа, – он говорил, не сводя с нее глаз, и, кажется, сам не слышал своих слов. – Появились препятствия. Я тебе все объясню, но у нас нет времени.

– А-а, – словно во сне кивнул я, – пойдем.

Он повернулся, немного неровно, неуклюже, двигаясь так, как не двигался… не двигался никогда – мой папа, уверенный, насмешливый, циничный и сильный, он словно не желал отсюда уходить, покидать двор своей юности, где росла его светловолосая принцесса, так похожая… так похожая… сердце мое дрогнуло, туман в глазах выветрился мгновенно и до конца, все тело налилось холодящим свинцом.

– Пойдем, – хрипло бросил я, рванувшись к нему, хватая его за руку.

– Света, – сказал он, оборачиваясь, щурясь против солнца, голосом абсолютно спокойным, – я вижу, вы дружите с моим сыном. Приходите к нам в гости, если хотите. Сережа за вами зайдет.

– Да… Ладно, – ответила она.

*

– Поле становится нестабильным, – поеживаясь, бросил папа, как только мы перелезли через стену и оказались внизу. – Начинаются бессистемные стягивания.

– Что это значит? – возопил я. – Оно… рассыпается?

– Хуже. Оно начинает скручиваться. Скоро схлопнется в ничто.

– Исчезнет?

– Да.

– Что же в этом плохого?! – меня передернуло, как только я представил себе Свету, карабкающуюся по каменной стене вверх, и бессильно замирающую внизу, а перед ней – невидимое пульсирующее полотно, от которого веет нечеловеческим равнодушием, холодной насмешкой.

– Ничего, если не считать того, что после исчезновения поля мы оба кое-что потеряем безвозвратно.

Что-то болезненно сжалось у меня в груди, и гипотеза, до того бывшая неоформленно-туманной, четко высветилась внутри. Сонм неточностей, странностей, деталей, преследовавших меня всю жизнь, все непонятое, обрушившееся на меня минуты назад, теперь становилось обоснованным и ясным.

– Папа, – сказал я, уже когда мы входили в гостиную и он снимал пиджак, оставаясь в темно-синей рубашке, закатывал рукава и торопливо спускался в подвал, впервые не останавливая идущего вслед за собой меня, – твои эксперименты с генами как-то связаны с этим полем. Официально у вас ничего не получается, но секретная часть вашей работы зависит от этого поля, и там есть настоящий успех.

Он, не оборачиваясь, усмехнулся, открывая железную дверь, быстрой дробью набирая код и сообщая пароль. Дверь поехала в сторону, нас обдало теплым воздухом, папа вошел в лабораторию, махнув мне рукой.

Центральные мониторы сразу же вспыхнули, показывая различные картины: какие-то пробирочные клетки, неторопливо множащиеся в штаммах где-то микроскопически далеко, и четкие, трехмерные схемы нашего дома, пространства вокруг, старого заводского двора – и прозрачной клубящейся субстанции, окружающей нас.

Еще три недели назад я бы душу отдал ради того, чтобы осмотреть тут все, чтобы родиться заново и жить тут с вечера до утра, до самого конца времен – но теперь в голове моей была жажда узнать правду, и я продолжал:

– Ты сумел использовать это поле, не знаю, как, но оно помогло вам и вашим генам, вашим... клонам, – голос мой вырос, стал пронзительным и неудержимым. – И теперь там… растет эта девочка, эта Света – наша мама!.. А я… – я задохнулся и замолчал.

Отец стоял неподвижно, сжав руками взятый сор столика вытянутый черный пульт. Он не мог сказать мне неправды, а потому ему очень не хотелось отвечать.

– Если бы все было так просто… – негромким расслабленным голосом заметил он, поворачиваясь, быстро отдавая какие-то команды на пульте управления комплексом. – Ученый вырастил девочку и мальчика друг для друга, взамен собственной утраченной любви… Если бы. Знаешь, так трудно жить, если ты минутная стрелка. Как будто жизнь известна заранее, словно прочитанная книга, как будто ходишь по одному и тому же пути. Можешь себе представить ожидание того, что неминуемо произойдет, каждый день, каждый час?.. Зачем тебе знать это сейчас, сынок. Я бы не стал тебе отвечать.

Лицо его было мрачноватым, но в целом в норме, будто я только что не сказал нечто потрясающее, абсолютное, после чего жизнь меняется безвозвратно. В моем меняющемся сознании он походил на неуклюжего гиганта, взирающего на крошечные скалы, разбросанные собственной рукой, на крошечные реки и лилипутские моря, в которых плавали бациллы-киты. Все это утомляло его, как древнегреческого титана утомляла смертная суета. Внезапно, еще толком не зная величины его открытий, я понял: он был Прометем, принесшим людям огонь, и не хотевшим из-за этого страдать. Но не страдать было невозможно.

– Ты только скажи мне, – попросил я, снова остро, почти с болью чувствуя нечто недосягаемое в нем, таком близком и настолько непознанном мной до сих пор, – она действительно наша мама? Это на самом деле… ее клон?

– Сережа, – ответил он после паузы, пристально глядя мне в глаза, – эта девочка – для тебя. Судьба посылает ее тебе в руки, ты уже взял ее. И хотя она будет любить нас обоих, останешься с нею ты.

– Откуда ты знаешь? – прошептал я, зачарованный, веря ему полностью, до конца, как в сказочные шесть или восемь лет.

– Она такая чудесная, – внезапно запрокинув голову, рассмеявшись, сказал он. – Я уж начал забывать, как она выглядит.

Я узнал этот смех: в нем была давным-давно не выходившая наружу вечная папина боль. Подойдя к нему и прижавшись к его груди горящей щекой, я почувствовал, как тяжелая рука невесомо гладит мои черные волосы.

– Пап, я посижу здесь с тобой?

– Принеси чаю, – ответил он.

*

На третий день непрекращающихся исследований, когда все гены оказались совершенно заброшены, а дом наш превратился в проходной двор для ученых, правительственных агентов и просто боевиков спецназа, когда количество защитной, тревожной, научной и энергетической аппаратуры достигло критического предела, а академические совещания проводились с периодичностью уже в три-четыре часа, было точно установлено: поле смещается от нашего дома, в центре которого в течении тридцати лет была стабильная «воронка четырехмерности», куда-то в сторону, совершая серию пульсирующих движений, сжимаясь и расходясь в стороны, теряя очертания, и, «совершенно очевидно», схлопываясь навек.

Сделать с этим ничего не было возможно, поэтому в задачу отца и его людей входило вынесение как можно большего количества информации из «данного природного феномена», и все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом “перманентный мозговой штурм”.

Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто больше: