Легенды Лиса (сборник)

Она оглянулась один раз, будто бы случайно, затем угасающее солнце поглотило её и сопровождающих и угасало за горизонтом вместе с тем, что догорало у меня в груди.

Я вернулся домой, как будто во сне, и никто не подошёл ко мне по дороге. Замок был пуст, всё небо занимали теснящиеся тучи. Чайки носились низко, зазывая дождь. Оборачиваясь, я всякий раз видел её исчезающее в солнечных лучах лицо. Закрывая глаза, я видел его рядом со своим, там, в пещере.

– Что с вами, мой лорд? – спросил мой старик две недели спустя. – Вы вытащили нас из самой безнадёжной ситуации, какая только бывала на моей памяти! Вы ещё больше прославились во всех краях от моря до великого тракта. О чём же вы печалитесь?

Я посмотрел на него, не видя, и ответил:

– Дед, я вытащил вас из одной безнадёжности, чтобы загнать себя в другую, куда более тяжёлую. Я люблю принцессу, дед. Люблю её всем сердцем.

– Но это… совершенно безнадёжно, мой господин! – воскликнул он, обалдев. – Она же будущая королева! Учитываю вашу славу и привлекательность, мы бы могли сосватать вас с баронессой или, может, графиней. Договориться с герцогиней было бы уже выше наших возможностей. Наследная принцесса – это издевательство!

– Плевать мне на издевательство! – рявкнул я. – Мне всё равно, не могу я тут оставаться! Приготовь коня и вещи, уеду сегодня вечером. А те, кто недоволен, могут плюнуть мне в спину, когда я уйду.

– О чём вы говорите, – прошептал старик, опуская голову. – Никто не задержит вас. Все только скажут… Удачи вам, господин Ива, в вашем самом глупом и безнадёжном в мире предприятии…

Он, разумеется, не ошибался.

2004 г

Последний совет

Рассказ о сыне, который хочет быть похожим на отца.

Жанр: петля времени

Мир: Земля

?

Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Словно карлик, спящий под мышкой у великана. Будто детская азбука, прислоненная к тому энциклопедии. Как приникший к дереву плющ. Всегда мечтал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Как странно чувствовать это сейчас.

Сначала я звал его "папка", после "папа", еще недавно "пап". Теперь я зову его "отец".

Помню раннее детство. Я ничего не знал, и бесспорные факты, вроде того, что вода из-под красного крана горячая, а стекло бьется, мой разум принимал на веру. Отец был проводником в лабиринте, и всем, что я знаю, всем, как умею познавать, я обязан ему. Говоря рассудительно, я вообще обязан ему всем. Он работал матерью, нянькой, кормилицей, учителем, грелкой и домашним полисменом. Я никогда не обижался на его наказания, почти из-за них не плакал, потому что вера в его непогрешимость была сильнее обиды.

Помню одинокий дом на окраине города, в котором мы жили. Днями папа ездил на работу, вставая ранним утром и любуясь восходом.

Потихоньку выползая из уютной темноты детской комнаты на свет, задавая бесчисленное количество вопросов, в определенный момент я спросил, что он делает там, на веранде, так рано – и в ответ он взял меня с собой.

Помню сильные руки и широкие плечи; уткнувшись в рубашку, я ездил властителем мира, защищенным от всех невзгод. Сидя на веранде перед распахнутым окном, краем глаза посматривая на отца, я копировал чувства и гримасы, отраженные его лицом. Прижавшись к горячему боку, я с тем же выражением горести и печали вглядывался в восходящее солнце, еще не зная, что это горесть, восхищение и печаль. Иногда чувства, жившие внутри него, становились сильнее – он закрывал глаза, и мне казалось, ему трудно дышать.

Когда, впервые встревоженный, я громко спросил, что случилось, чувствуя себя абсолютно беззащитным перед злом, заставившим страдать даже его, он ответил, не открывая глаз: "Солнце… единственное, что для нас с тобой вечно". Я долгое время не мог этого понять.

Потом мы завтракали, я пил свое молоко или сок, он ехал на работу, и дом становился мой: три этажа, подвал, наглухо запертый на ключ, шестнадцать комнат плюс кухня, прихожая, две ванных с уборными. Уютные гостевые спальни, детская комната, моя вотчина, и неисследованный, слегка скрипящий чердак, полный чьих-то старых кукол и игрушек, пыльных фотоальбомов и других странных, никому не нужных вещей. Начиная с этого дома, со двора, бывшего другим измерением, и пышного сада, разбитого вокруг, заканчивая высокой оградой – это и было замкнутым миром, в котором я рос.

Оставалась в доме одна запертая комната, в которую папа меня не пускал. На вопросы, тогда что там, он лаконично отвечал: "когда исполнится двенадцать", словно "двенадцать" было магическим числом, открывавшим все двери, дававшим ответы на все вопросы. Тем временем я безмятежно рос.

Прыгая по дому, пока воспитательница моя еще не пришла, топоча по коридорам, играя в индейцев, рыцарей, космонавтов и русских солдат, крича и распевая, я веселился, как мог, мечтая скорее вырасти и стать таким, как папка, проникаясь радостью, бесконечностью, захватывающим счастьем жизни – еще не вполне понимая, что в жизни может быть какой-то другое назначение и смысл. Мое взросление проходило удивительно спокойно.

Не зная боли, укрытый заботой и предусмотрительностью отца, я ни разу не столкнулся с острыми вещами, пока не дорос до понимания опасности, исходящей от них; ни разу не мог ниоткуда упасть, так как пока я не научился бегать как следует, падать в доступной части дома было неоткуда; ни разу не играл с огнем, пока не усвоил, как просто возникает пожар, и так далее, так далее, и так далее.

Все эти боли я получал по сценарию: сначала теоретически, потом на практике – в присутствии отца.

Только раз случилось: года в четыре, оставшись на три часа до прихода няньки в запертом втором этаже, я слишком быстро расправился с предложенной игрой-головоломкой, и, истязаемый одиночеством, умудрился открыть окно. Я уже собрался вылететь оттуда, взмыть под облака и растаять в безбрежной сини, поглощенный замечательным миром, который так стремился познать; уже перегнулся через подоконник и начал крениться вниз, в сторону разрастающейся асфальтовой дорожки – как вдруг сильные руки подхватили меня, сжали, и даже ребрами, удивленными от боли не меньше, чем был удивлен от неожиданности я сам, почувствовал, как сильно в каждой из крепких рук бьется его сердце.

Он смотрел на меня, как смотрят... не знаю подходящего сравнения. В том взгляде было совсем мало ужаса или облегчения, типичных для родителя, в последний момент подхватившего свое дитя – в нем светилось всепоглощающее чувство ценности, я был дорог ему, как ничто иное. Но вместе с тем, в его зрачках замерла внимательная пустота, как черные провалы, они впитывали каждую черточку моего лица. Затем он усмехнулся со сдержанной горькой иронией, словно произошедшее было странной игрой, понятной лишь ему одному.