Легенды о доне Хуане (Жуане). Дон Жуан на сцене

 Везёт в себе мучительный вопрос,

 Что породил талант, дотоль незнамый,

 Давайте мы его опередим,

 На крыльях лёгкой мысли полетим

 За посланной Жуаном телеграммой

 В ту пятистенку с Кузьминою-старшей,

 С Наташею и бунтарём Федяшей.

 В ту пору

 У Федяши, у Голубы

 Уже вовсю прорезывались зубы,

 Уже улыбка на лице цвела,

 Уже и по часам, а не по числам

 Росли в его глазах оттенки смысла,

 Слеза и то осмысленней текла.

 Теперь Наташа даже замечала

 Свое в нём

 И Жуаново начала.

 Он в их началах,

 Вроде баш на баш,

 Забавный представлял фотомонтаж

 С чертами в состоянии раздора,

 Но у Природы много доброты,

 Она, чтоб примирить его черты,

 На то имела чудо-ретушёра,

 И Федя из презренья к разнобою,

 Казалось, становился

 Сам собою.

 И мать,

 А чаще бабушка сам-друг

 Тетешкали его в две пары рук,

 Капризы, взгляды брали на замету,

 В науках воспитанья так росли,

 Что малыша знакомить поднесли

 К настенному отцовскому портрету.

 — Вот папа твой! —

 Ему сказала мама,

 А тут и подоспела телеграмма.

 Жена Жуана, напрягая лоб,

 Перетрясала скромный гардероб,

 Наряды, позабытые доселе,

 Подолгу примеряла на себе,

 Но, к ужасу, на ней, на худобе,

 Все платья, как на вешалке, висели.

 Мать, видя в ней утраченный объём,

 Не стала охать,

 — Ничего!.. Ушьём!..

 Ушитая со стороны обратной,

 Наташа стала даже элегантной,

 О чём и не дозналась.

 Знать бы ей,

 Что муж её, а он не похвалялся,

 Вот за такими только и гонялся,

 Особенно в Испании своей.

 Скажу вам,

 Стройность он любил в девчатах,

 Высоких, по-цыгански площеватых.

 А утром

 На трамвае продувном

 В коляске,

 В охранении двойном

 Федяша, любопытствуя не в меру,

 К вокзалу повторив маршрут отца,

 Доехал до трамвайного кольца

 И покатил по роковому скверу,

 Перечеркнув коляскою своею

 То место боя,

 Что прошло под нею...

 Тем временем

 На ближнем перегоне

 В зашарпанном, расшатанном вагоне

 Стоял Жуан в проходе у окна.

 Мелькали потемневшие копёшки,

 Загончики неубранной картошки

 С пожухлою ботвой у полотна,

 Топорщился в следах колесных стёжек

 Подрезанной пшеницы

 Рыжий ёжик.

 И мил был мир

 В его земных трудах

 С гирляндами стрижей на проводах,

 С лошадкою и шустрым самосвалом,

 С комбайном на дороге грунтовой,

 С высоким небом

 С тучкой дождевой.

 С великою загадкой даже в малом,

 С последнею любовью, пьяной в дым,

 Зато уж трезво

 Выстраданной им.

 Ещё он пребывал

 В мечтах немелких,

 Состав уже пощёлкивал на стрелках

 И выгибался, сжатый с двух сторон

 Вагонами и службами вокзала.

 А встретит ли?

 Вот что его терзало,

 Пока цветами не зацвёл перрон,

 Пока не заприметил орлим оком

 Свою жену, стоявшую с ребёнком.

 А та страшилась

 Даже и глядеть,

 Как из вагона этакий медведь

 Устало выйдет, хмурый и косматый.

 Жуан же, возвращаясь к миру благ,

 Уже успел зайти в универмаг

 И обернуться снова франтоватым.

 — Смотри! —

 И Тимофевны локоток

 Тихонько подтолкнул

 Наташу в бок.

 Пока,

 Огнём и ветром обожжённый,

 Супруг к ней шёл

 С улыбкой напряжённой,

 Она, самосудимая стыдом,

 Она, самоказнимая, навстречу

 Федяшу выше приподняв к оплечью,

 Себя полуприкрыла, как щитом.

 — Вот папа твой! —

 Шепнула по наказу

 Уже знакомую Федяше фразу.

 Глазами любопытства

 До испуга

 Отец и сын смотрели друг на друга.

 Родные дважды — кровью и судьбой,

 Товарищи по временам опальным,

 Как в чётком отражении зеркальном,

 Увидели себя перед собой.

 Вносили некий элемент химеры

 Лишь разные

 Зеркальные размеры.

 Глаза Федяши

 В блеске интереса,

 Как у отца, широкого разреза,

 Глядели то смешливо, то всерьёз,

 А губы жили перемене зыбкой

 На тонкой грани плача и улыбки,

 В соседстве близком торжества и слёз,

 При этом вопрошавшими глазами

 Он то и дело

 Обращался к маме.

 Душа отца,

 Воскресшая в пустыне,

 Переживала всё, что было в сыне:

 Такой же интерес, восторг и страх,

 Надежды и сомнения — казалось,

 Что каждое движенье повторялось,

 Явленное на Фединых губах.

 — Иди ко мне, иди! — снижая звуки,

 Он протянул

 Натруженные руки.

 Нет, как бы мамы сладко ни кормили,

 Душа реёенка тяготеет к силе,

 Сказать точнее —

 К сильной доброте.

 На зов отца Федяша отозвался

 И сразу же, к восторгу, оказался

 Что ни на есть на самой высоте,

 У новой жизни на вершине самой,

 Над папою,

 Над бабушкой,

 Над мамой.

 Когда Жуан,

 Герой заглавный наш,

 Шагал с Федяшей, лучшим из Федяш,

 Дотоль не видевшим отцовской ласки,

 С женой и тёщею, известной нам

 По доброте и рыбным пирогам,