Лёха

Лёха обалдел. Выстрел, хоть и в открытом вагоне, а оглушил. Выстрел с моментальным мясным чваком- стуком. Точно, как тогда, когда у машины Лёха фрица стрельнул. Как раньше — с Петровым. И когда пленных достреливали. В кино такое не показывали, а в реале пуля, влетая в человечье мясо издавала отлично слышимый звук.

Салобон выпустил из рук ствол неподатливой винтовки, сказал еле слышно:

— Маманя…

И сел на коробки, схватившись обеими руками за грудь. На спине у него отчетливо видимое в неверном факельном свете тут же стало стремительно расползаться словно чернильное пятно. Черное, только чуточку с красным отливом.

— Немцы!

— Чичас гранатой!

— Стой, идиот!

— Де німці? Де?

Внизу нарастал кипеш, публика занервничала всерьез, и потому менеджер, отчаянно труся, что кто-нибудь горячий и впрямь гранату сюда швырнет, высунулся и завопил:

— Нет тут немцев, винтовка зацепилась! И стрельнула сама! Раненый у нас!

Снизу донесся вздох облегчения и тут же ворох матюков и прочей, меньшего калибра брани, на тему безголовых придурков, которые и подтереться не могут сами.

Те, кто принимал коробки снаружи, залезли в вагон, куча народу столпилась вокруг раненого — и остановилась, не зная, что делать.

— Вниз его давайте, там перевязывать надо! — распорядился старшина ВВС, на которого, как на самого старшего, оглядывались выжидающе, не пойми зачем влезшие в тесный вагон, люди.

— А ну, взяли аккуратно за руки — за ноги и вниз давайте! — рявкнул Лёха, громче, чем надо и опасаясь, что не послушают. Послушали, ухватили стонущего неудачника и, мешая в тесноте друг другу, потянули к перекошенному проему.

— Маманя… кхе…кхе… кхе…

Как обычно бывает при внезапной беде — публика в основной массе зачем-то прибежала и столпилась, хотя как оказалось сразу — без толку. Лёха мигом вспомнил виденные им аварии, только в будущем все еще и фотографировали на мобилы, а так — те же бестолковые зеваки, с мальчишки сдернули рубаху. Откуда-то взялась фляжка, из которой стали зачем-то поливать водой обнаженную грудь сопляка, спереди дырочка совсем была маленькой, но кровь из нее текла пугающе густо. К счастью, через публику продрались Семенов с Бендеберей, спрыгнувший с тендера паровоза Берёзкин заорал на толпу, чтоб делом занимались, а не пялились, командир отряда, словно проснувшись, рявкнул не хуже и куча зевак рассосалась мигом. Большая часть кинулась продолжать выгрузку, хотя и не без опаски. Осталось совсем немного — командир с лейтенантом, да пара матерых, которые тут же вытянули откуда-то из недр своих гимнастерок по индпакету, достаточно умело пришлепнули на пузырившиеся раны резиновые обертки чистой, внутренней стороной и потом принялись мотать поперек тщедушной мальчишеской груди ленты бинтов. Малец кашлял, звал маму и был, совершенно очевидно, напуган до беспамятства почти.

Злобный ефрейтор гудел что-то неразборчивое, но утешающе — убедительное и надо заметить, что оба мужика бинтовали довольно уверенно — без шика, неторопливо, но надежно.

Опомнившийся командир смущенно зыркнул на подчиненных, торопливо разгладил усы и тут же велел делать носилки. Погнал подвернувшегося под руку Гнидо (у того, как заметил менеджер, на поясе был теперь вполне себе кожаный ремень — и с подсумком, а на плече тяжело висели две винтовки), чтобы заменил разведчика Стукалова в секрете, и чтоб помянутый разведчик сюда бегом бежал. Переглянулся с лейтенантом и Берёзкин тут же упорхнул в хвост состава, где гремели железом и что-то шумно сыпалось.

Простреленный навылет салабон стал совсем маленьким, словно шарик сдулся, дите — дитем.

— Боляче… Пече… — жалобно пролепетал раненый.

Он дрожал всем телом как промокший щенок и смотрел круглыми, молящими глазами. Прям лемур какой-то, а не человек, как подумалось Лёхе. И чувствовал себя Лёха крайне неловко. Вроде как надо что-то делать, а что — не ясно. В общем это чувство у него тут часто возникало, только сейчас стало острее.

Тяжело топоча, прикатился Стукалов, с места в карьер кинулся осматривать пацана.

Одобрительно кивнул, оглядев повязку. Обругал того, кто тут зачем-то воду лил, спросил про кашель, хмуро кивнул.

— Ну, что? — спросил комиссар.

— Профессора звать надо. Хирургия тут — мрачно ответил разведчик.

— А ты не сможешь? — поинтересовался помрачневший командир отряда.

— Нет. Я ж только курсы красных лекпомов закончил, а тут послойно шить, да и легкое задето, пневмоторакс. В лагерь его надо — уверенно ответил Стукалов.

— Тааак… Сам потащишь?

— Куда деваться. А, вот и носилки!

Лёха словно проснулся, и выдал, немного неожиданно даже для себя:

— На тот бок его класть надо. На раненый бок!

— С чего это? — удивились присутствовавшие.

— Нам врач говорил. Про Нельсона рассказывал, дескать, с раной в легкое нельзя на здоровый бок класть — дышать не сможет, давит это, сердце и кровища на единственное легкое, вот Нельсон и помер — несколько растопырено и торопливо доложил менеджер.

— Какой еще нельсон? — удивился Стукалов.

— Адмирал английского флота, погиб в Трафальгарском сражении — сказал всезнайка комиссар.

— А, я-то про борьбу подумал. Одиночный нельсон, двойной. Ну ладно, давай его на бок аккуратненько, на бок, да, на тот, где дырка. Писарь дело сказал, вполне логично выходит!

— Боляче! — охнул мальчишка.

— Терпи, казак, атаманом станешь — очень привычно выдал Стукалов. Тут подошедший Бендеберя накрыл скорчившгося мальца незнакомым кителем темно-синего сукна. Лёха с удивлением увидел на рукаве нашитый канителью золотой паровоз.

— Зёма, ты пригляди за кительком, чтоб не попятили — попросил ефрейтор.

— Я с Сибири — усмехнулся мимолетно Стукалов.

— Так рядом — два лаптя по карте — ответно блеснул зубами Бендеберя. Разведчик кивнул, взялся за ручки носилок прикрикнул на второго участника, они легко подняли тшедушное тельце и затопали в лес.

— Так не к месту! — удрученно сказал комиссар, глядя им вслед.

— А припрется если еще поезд — будет нам на орехи еще больше — сказал как обрезал пышноусый. И послал Лёху за комвзводами, подрывниками и лейтенантом. Обратно потомок прибежал злой и грязный, не разглядел в темноте, что из вагонов ухитрились как-то уголь частью ссыпать, навернулся на первой же куче, разъехавшейся под сапогами.

— Какие предложения будут? — спросил прибывших пышноусый.

Комвзвода переглянулись. Тот, что первый, доложил:

— С паровоза воду слили, уголька в топку подкинули, должно трубки насухо попортить. Уголь сколь могли вывалили — там полувагоны, так что открыли ссыпные люки, большая часть угля уже на полотне. Полили мазутом, готовы поджечь. С цистерной хуже — разве что винтовочным огнем дыр наделать, да опять же поджечь.

— Облить мазутом и поджечь тот уголь, что на паровозе, облить и поджечь вагоны снаружи — и пусть горят — сказал толковое комиссар.

— Мазут — не горит. Я помню свои детские мучения с попытками поджигания этого дерьма. По мне, так проще и уверенней поджечь чисто деревянный вагон. А чтобы поджечь облитый мазутом крытый вагон, то надо сначала под ним костер развести — вмешался Берёзкин.

— В чем проблема? Доски от этого же вагона, сухой уголь из тендера и вперед. И мазут горит, особенно если его раскочегарить. А с углем — тем более — возразил комвзвода.

— Незагорится — возразил лейтенант.

— А рассыпатиь и обливать — поджигать уголь — хрен нам времени хватит. Может и еще поезд же поехать какой — тревожно заметил комиссар.