Лекарь Империи 7

Промах. Катетер соскользнул, оставив на нежной слизистой белесую царапину.

Он выругался сквозь зубы. Вторая попытка. Он изменил угол, слегка повернул джойстик. Снова мимо. Кончик катетера уперся в стенку кишки рядом с сосочком.

Сосочек отечный, гиперемированный. Признак воспаления. Устье сужено, его почти не видно. Это был объективно сложный случай даже для опытного, спокойного эндоскописта. А у Киселева руки были напряжены, его движения становились все более мелкими и рваными. Он злился, и эта злость мешала ему. Эндоскопия — это не силовая хирургия. Здесь было нужно не давление, а чувство.

— О-о-о, да он же просто тычет наугад! — с издевкой прокомментировал происходящее Фырк. — Как слепой котенок в блюдце с молоком! Еще пара таких попыток, и он ему кишку проткнет

Прошло пять минут. Затем десять.

Тишину в операционной нарушало лишь пиликанье монитора, показывающего учащающийся пульс пациента, да сдавленное сопение Киселева.

На его лбу выступили крупные капли пота, которые ассистирующая сестра молча, раз за разом, промокала стерильной марлевой салфеткой. Его движения становились все более резкими и нетерпеливыми.

— Черт! — выругался он сквозь зубы. — Не идет! Сосочек твердый, как камень!

— Игнат Семенович, — спокойно, но настойчиво подал голос Артем от наркозного аппарата. — У пациента тахикардия. Пульс сто десять ударов в минуту. Он явно реагирует на ваши манипуляции.

— Я вижу! — огрызнулся Киселев, не отрываясь от окуляра. — Не мешай!

Классическая ошибка. Злость и фрустрация затуманивали его разум. Вместо того чтобы сделать паузу, успокоиться, сменить тактику, он продолжал давить, пытаясь силой проломить стену.

Чем больше он злился, тем хуже у него получалось. Это был порочный круг, который вел к единственному результату — провалу и, возможно, к серьезным осложнениям.

Прошло еще пять минут, превратившихся в вечность. Пять минут бесполезных, грубых попыток.

Он уже не пытался найти устье протока. Он просто тыкал тонким катетером в отечную слизистую, рискуя вызвать кровотечение или, что еще хуже, перфорацию двенадцатиперстной кишки.

Наконец, его терпение лопнуло.

Он резко отстранился от аппарата, со злостью сбросив рукоятку катетера на стерильный столик. Металлический инструмент звякнул, нарушив гнетущую тишину.

— Все! — громко, почти выкрикнув, объявил он. — Невозможно! Канюляция не удалась! Там либо рубцовая стриктура устья, либо врожденная аномалия развития! Процедура окончена! Извлекаю аппарат!

Он сдался.

И, как любой хирург, не способный признать собственную неудачу, нашел виноватого. Не его дрожащие от злости руки, а «аномальная» анатомия пациента. Естественная психологическая защита. Проще было обвинить обстоятельства, чем признать полную потерю контроля над ситуацией.

В операционной повисла гнетущая тишина, густая и тяжелая.

Ее нарушал только ровный писк кардиомонитора да тихое шипение аппарата ИВЛ. Киселев стоял, отвернувшись от стола, его спина излучала волны ярости и унижения.

Я сделал шаг вперед. Этот шаг нарушил оцепенение и привлек всеобщее внимание.

— Разрешите мне попробовать, Игнат Семенович, — мой голос прозвучал спокойно, но твердо.

Киселев резко развернулся. Его лицо было бледным, в глазах — дикая смесь ярости и отчаяния.

— Что?! — выкрикнул он. — Ты?! Ты хоть раз в жизни в руках держал дуоденоскоп?!

Двести семнадцать раз, если быть точным. Но эта статистика была из другой вселенной. Ему она ничего бы не сказала.

— Достаточно, чтобы попробовать, — ответил я с холодной логикой. — Вам уже нечего терять. Пациенту тем более.

Он смотрел на меня долгих пять секунд, тяжело дыша.

Смотрел на мое спокойное лицо, на Артема, который с надеждой кивнул мне, на беспомощно лежащего пациента. Он был загнан в угол. Наконец, он с какой-то обреченностью махнул рукой.

— Да валяй! — бросил он со злостью. — Топи нас всех! Мне уже все равно!

Он отошел к стене и встал там, скрестив руки на груди. Зритель в первом ряду на представлении, которое предвещало либо чудо, либо катастрофу.

Я подошел к столу.

Сбросил свои перчатки, взял новую стерильную пару, которую мне тут же протянула сестра. Натянул их. Затем взял в руки рукоятку эндоскопа.

Приятная тяжесть пластика и металла. Знакомые изгибы джойстиков под пальцами. Рукоятка легла в ладонь как влитая. Память никуда не делась.

Спокойствие. Концентрация. Выдох.

Забыть про Киселева, стоящего у стены. Забыть про Журавлева, который ждал моей ошибки. Забыть про все. Было только три элемента: я, инструмент в моих руках и анатомия пациента.

— Давай, двуногий! Покажи этим старперам, как надо работать! — подбодрил меня Фырк, спрыгнув с полки мне на плечо.

Я снова ввел эндоскоп. Движения были плавными, почти нежными. На мониторе замелькала уже знакомая картина, но теперь я смотрел на нее другими глазами.

Я активировал Сонар, направив его тонким лучом через оптику эндоскопа.

Картинка на мониторе была лишь двухмерной картой. Сонар давал мне третье, четвертое и пятое измерение. Я не просто видел ткани. Я их чувствовал. Их плотность, температуру, натяжение, микровибрации от тока крови в капиллярах.

Вот оно, устье общего желчного протока.

Сонар показывал, что оно было сильно спазмировано из-за грубых манипуляций Киселева, но анатомически проходимо. Киселев пытался войти в него под прямым углом. Ошибка. Проток отходил вверх. Нужен был правильный угол — примерно тридцать градусов в краниальном направлении и пятнадцать градусов влево. Компьютерная точность.

Я выдвинул катетер. Легкое, почти незаметное движение джойстиком, задающее нужный угол. Мягкое, плавное, поступательное движение вперед.

И кончик катетера, легко и без малейшего сопротивления, вошел в устье протока с первой же попытки.

— Есть! — не удержался от восхищенного выдоха Артем, который все это время, затаив дыхание, следил за монитором.

Но именно в этот момент, на пике нашего тихого триумфа, все пошло не так.

— Давление падает! — раздался резкий, тревожный крик Артема. — Восемьдесят на пятьдесят! Пульс срывается! Частая желудочковая экстрасистолия!