Лёлита или роман про Ё

— У тебя, повторяю, не вижу, за что. А у Лёли… Ты ведь ей и правда не отец.

— Похоже, ты теперь тоже.

— Да я и не был.

— Со-вер-шен-но вер-но, — поддакнула Лёлька. — И не понимаю, из-за чего сыр-бор.

Она, представьте, выбрала-таки ромашку и теперь лениво обрывала с неё лепесток за лепестком. Только гадала моя красавица, скорее всего, не про любит-не любит, а про выстрелит-не выстрелит.

— Тогда молись, — приказал Тим тоном трезвого Атоса.

Уверенности в том, что он не возьмёт вдруг и не шиндарахнет, у меня оставалось всё меньше. Но я дерзил:

— Кому прикажешь?

— Да вон хоть пеньку, — вспомнил он мой же совет.

— Тим, а у меня другое предложение, — встряла Лёлька, чего она там нагадала, я проглядел. — Давайте пойдём домой, поставим самовар, сядем и спокойно поговорим. Егорку заодно выкупаем. А?

— Домой? — улыбнулся Тим.

— Ну да, — через не могу или ещё как, она тоже улыбнулась ему. — Домой.

— Не выйдет.

— Да почему же?

— А ты вон туда посмотри.

И мы с Лёлькой повернули головы вслед его персту: там над деревьями поднимался чёрный дым.

— Нету больше вашей Шиварихи.

11. Кому на Руси жить

И тут Лёлька растерялась.

Так, что вдруг и грудки свои инстинктивно ладонями прикрыла — крест-накрест, совсем как узницы концлагерей в фильмах про фашистов:

— Зачем?

Не смей, роднуль! Не дай ему сломать себя. Он ведь этого только и ждёт… А ты успокойся. Ну? Попробуй, для того, чтобы избавиться от ощущения приторности иногда достаточно просто не бубнить про себя с минуту «халва, халва»… Ну, спалил он нашу родину — ты же сама говорила: значит, так надо. Ты же тут бог, не он! А ну-ка стань богом!

Но дым над поруганным домом потряс её сильней передёрнутого затвора:

— Шивариха-то чем виновата?

— Всем!

И Тимку прорвало:

— Потому что Шивариха — это вот он. А нет её, и его нет. Он же без погребка, жратвой набитого, ничто! Он же в лес-то шагнуть ссыт. А тут прелесть какая: спрятался — рай да и только! И решил: хватит плутать. Одно плохо, не только за себя решил — за нас с тобой…

— Но это же ты, Тима, ты Шивариху нашёл…

— Вот именно. Я нашёл, я и потерял… Ты пойми: ему ведь просто дожить нужно. И ничего больше. Вот он в деревню и вцепился. А нам с тобой она не нужна. Нам надо начинать на голом месте…

— На выжженном?

— Да, на выжженном.

— Ох, дурак, — это уж и я не выдержал.

— А ты молчи, козлина! Устроился он, дед номер два… Свою жизнь просрал, удавиться не сдюжил, поехал к братану хныкаться, а тут такая лафа — настоящих мужиков смело, а его пожалело, в няньки к нам прибило. А он понянчился-понянчился, да и новым папой решил заделаться. А потом глядит: а чего это папой?

а отцом нации не хотите? Вон какая ягодка поспевает, чо теряться-то! Так ведь, педофилина?

— А сам-то ты тогда кто? — огрызнулся я, сообразив, что, видимо, пора зажмуриваться.

Но он не спешил:

— Ух какой смелый! Вы посмотрите-ка на него! Кто я!.. Да уж точно не ты. Я-то своего брата отыскал…

И словно в доказательство своего возвращения в живущие найдёныш подскочил и врезал мне по лицу ногой. Точно как в прошлогоднем сне — со всею ненавистью и удовольствием.

С губы потекло.

А в голове зазвучал финал из «Сказки странствий»: тарарара-тааам, та-тарарара-тааааам, — там тоже про дяденьку с девочкой. Только в кино они брата искали, а тут самих нашли. Ну и — сказка там всё-таки…

— А ещё раз вякнешь, ногу прострелю, — разъяснил Тим, — для начала левую.

— А мне? — Лёлька настойчиво вызывала огонь на себя. — Мне тоже прострелишь? Ну если и я чего не так…

— А пусть сидит и не встревает. Я не с ним говорю.

— Так это вы так разговариваете…

— Да, вот так вот мы разговариваем.

— Ты чего вообще припёрся-то? — она уже тоже с трудом сдерживала себя

— Я сказал: за тобой.

— Ах, вон оно как…

Лёленька, да ты чего? Он же чётко объяснил: скрипач — вот теперь уже действительно — не нужен.

— Тогда зря шёл, — молвила она, не сказала, а вот именно что молвила. — И Шивариху сжёг зря. Я тут останусь.

— Зачем?

— Да всё затем же: жить. Очень, братишка, жить хочется.

— Жить? — его передёрнуло. — Это как? Подстилкой служить вот этому?

— Ну почему же сразу подстилкой-то, Тим?

— Да видел я, как он тебя тут раскладывал…

— А кто сказал, что это он?

Ох, умничка ты моя! так его, так.

— Да ты… Ты с ума, что ли, сошла?..

— Нет.

— Лёльк! — и он чуть не задохнулся от возмущения. — Ты что? Ты забыла всё, что ли? Ту ночь — забыла?

— Не ври, Тима, не было никакой ночи.

— Да-а-а? Не было?.. И не целовала меня, значит?

— Целовала. Но мне не понравилось.

— А с ним — понравилось!

— А с ним да.

— Лёль, ты дура? — не дура она, родной; это она тебе за тот мордобой на берегу. — Не понимаешь, что это уже не шуточки, что переиграть не получится?

— Понимаю.

— И думаешь, не пожалеешь?

— Откуда я знаю. Может, и пожалею. Потом — потом и есть. Про потом и ты ничего толком не знаешь.

— Я-то как раз знаю.

— Опять врёшь, — и она опять улыбнулась.

— Да нет, не вру. Я расскажу тебе, что будет дальше… Сама, говоришь, раскрутила?

— Сама.

— Лёля… — не выдержал я.

И он таки хренанул. Правда, не в ногу, рядом.

Но если в вас никогда не стреляли с пяти шагов, вы меня не поймёте. А Лёлька — Лёлька держалась.

— Не лезь, я прошу тебя! — это мне; и ему: — Я, братишка. Я! В меня и стреляй, чего в него-то?

Тим и сам ошалел, однако перезарядить не забыл:

— Собралась, значит, трахнуться, да не успела?

— Вы помешали.

— Ну тогда да. Тогда конечно, — на миг мне показалось, что теперь он готов перестрелять всех; просто уже всех. — Тогда слушай сюда, сестрёнка…

— Да не буду я ничего слушать.

— Будешь. Сама же хотела про потом… Значит, так. Мы сейчас принесём наши глубочайшие извинения и свалим, а вы вернётесь…

— Куда? Куда нам возвращаться, милый?

— На пепелище! — заорал он. — Поняла?.. Вернётесь вы. Ты ему штаны простирнёшь, сопли утрёшь…