Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
— Простирну. И утру. И что?
— И ничего. Расплачется он у тебя на груди. Как на настоящей, — и гадко так хохотнул.
— Спасибо, Тим.
— Да не за что. Правду говорить легко и приятно… Поплачет он, помучается, а потом плюнет на все свои сомнения да и вставит тебе по самые помидоры…
— Молчи! — заорала Лёлька, почувствовав, что рот у меня уже открывается. — Он же нарочно. Молчи…
— Молчи, — благоговейно вторил ей ревнивец. — Вставит он тебе, Лёля, сообразит, чего натворил, и опять рыдать примется. А потом увидит, что ничего страшного: ты — жива, да и его громом не убило. И воспрянет духом. И споёт тебе про любовь с соловьями. И станет драть тебя, не краснея, уже
И подморгнул Егору.
И тот ещё раз двинул мне ботинком в зубы и отскочил — я даже среагировать не успел.
— Молодцы, мальчишки! — заорала и Лёлька — от бессилия, но Тимур предупредил её порыв.
— Ой, не дергайся! Шагнёшь и стреляю. Ферштейн?
Умный мальчик! Всё просчитал. Я был у него на мушке. А значит, и она в его власти.
— Начнёт, значит, любимый твой драть тебя, а ты возьмёшь и месяцев через девять родишь. Или раньше. Но мальчик твой — ты ведь мальчика ему выносишь, у вас же чувства! — умрёт. Потому что кормить тебе его будет нечем, сама ещё ребёнок. Но чтобы ты особенно-то не убивалась, папик тебя заново нашпигует — это ведь тебе торопиться некуда, а его ох как поджимает!.. И будешь ты рожать ему ублюдочных рахитов как хлеб печь. Половина будет умирать, до груди не добравшись, а половина — на ноги не встав. А этот будет хлопать глазами лупоглазыми и ныть: девочка моя, крепись, пробьёмся, и снова к тебе пристраиваться, и брюхатить, пока ты в тень загробную не превратишься, или пока сам не квакнет… Ты этого хочешь?
— Да.
— Дура!
— Ты уже говорил.
— И ещё раз повторю: дура.
— Почему?
— Потому что природа лучше нас с тобой знает, кто с кем быть должен. Он же маньяк! Ты посмотри на него: ему же больше ничего не нужно, кроме как себя увековечивать. Только у него это красиво называется: мир спасать.
— А ты, значит, меня брюхатить не будешь?
— Ко мне это слово не подходит.
— А какое к тебе подходит?
— Со словами потом разберёмся, Лёль, пойдём… Я же не просто так зову, у меня всё готово. Ну, почти всё… Беглые — они ведь, в принципе, нормальные, только тормозные малость. И дикие. Пьют из луж, траву какую-то жрут. Почти не разговаривают. Понимать понимают, а сами никогда. Страшно — кричат, больно — визжат… Их од такими выпускает. Он за ними шарится не чтобы отлавливать, а наоборот. Где собирает — не знаю, но сам видел — нагонит, сядет поближе и выпустит штук двадцать, чтоб остальных догоняли. Выгрузит и тут же улетает. За следующими, наверно. Только они потом как увидят его — бегут… Понимаешь? Они бегут только когда од… Он им по ходу мозги промывает перед тем как выпустить. Так что пользы от него больше, чем вреда…
Я глядел на Егора, и мне становилось жутко. Пацан прошёл через непредставимое. И часть моей вины в том, конечно же, была…
Прости меня, Егорка! Правда, прости…
— Это идеальный народ, Лёльк, — продолжал наш герой зловещим шёпотом. — Делают, что скажешь. Скажешь стоять — стоят, скажешь лежать — лежат. Скажешь говно есть — говно, наверное, есть будут, не проверял… Мы вырастим из них то, что надо. Они нам такой лагерь отгрохают — Шивариху без смеха и вспомнить не сможешь. А когда подрастут, детей нарожают. Здоровых, не испорченных — чистый лист, что хочешь пиши. Что напишешь, то и будет…
Бедный, бедный мой Егорка! Вот он где, ветхий-то завет: брат-раб…
— Послушай, ты их бьёшь? — теперь и Лёлька не сводила глаз с малыша.
— Очень редко. Только если совсем уже не врубаются. Ты сама увидишь: без этого нельзя…
— М-м-м-м, — замычал Егорка не то протестуя, не то подтверждая: дескать, и впрямь
помогает…— Вот именно, — у брата на сей счёт сомнений не возникало. — Пойдём, Лёльк! Пока они строить будут, мы родителей найдём. Его же я нашёл, и их найду. Од захватим. Я уже придумал, как. А на оде-то мы чёрта отыщем…
И снова ты врёшь, Тима — не нужны тебе больше никакие родители. Тебе больше никто не нужен.
Она словно опять подслушала меня:
— Скажи, а я тебе зачем? Ты любишь меня, что ли?
— Давай с этим потом разбёремся.
— Да почему же всё потом-то? Давай щас: любишь или нет?
— Люблю.
— Так это ты свататься, что ли, пришёл?
— Считай так.
— В жёны, то есть, меня зовёшь…
— Да. Только по-настоящему, а не как этот, под куст…
— А-а-а, по-настоящему это хорошо… Эт чтобы я не его, а твои штаны стирала и тебе сопли утирала, да?
— Мне не придётся.
— Ну да, да, забыла: ты же сильный… Ты ведь не плачешь. Жорку вон вернул. Беглых приручил… Тима? — и тут мне показалось, что она повторяет за мной слово в слово. — Скажи честно: ты хочешь, чтобы и я — ну как эти твои… растения… сидела, когда скажешь, лежала… а потом — если непослушной буду — говно твоё ела?.. А если не стану, то ты и меня — в порядке исключения, конечно… так, слегка, в воспитательных целых… немножечко попинаешь, да?
— Лёль! — терпение его кончалось. — Я очень не хочу делать ничего плохого. Но пойми, я не упрашивать пришёл. Это мой лес. И будет, как я скажу. А я говорю: идём. Для твоего же блага. Ты потом увидишь, что я прав. А сейчас просто поверь, что так надо.
— А кто тебе сказал, что лес твой? — самообладания девчонке было не занимать. — Ружьё, что ли?
— Похоже, вы так ничего и не поняли, — и Тим отступил ещё на пару шагов и как-то совсем уже страшно улыбнулся.
— Фффиу, — свистнул он Кобелине, и тот затоптался, готовый выполнить любой приказ. — Ты ведь знаешь, как я люблю его. Знаешь ведь?
До сих пор были слова. Слова ничего не дали. И значит, ваше слово, товарищ карабин. Вытащенный с потолка во втором действии, в четвёртом он просто обязан начать палить. И не только в землю.
— Не надо, Тим. Я верю, — попросила Лёлька, опережая меня. — Эй, Кобелина! А ну беги отсюда…
— Неужели не ясно: никто и никуда отсюда не побежит, пока я не скажу, — прохрипел племяш и перевёл ствол на пса.
Тот приветственно завилял хвостом. Во всех смыслах вечный друг и слуга человека — теперь этого — он один, кажется, не понимал, что происходит.
— Тим, я прошу…
— А ты не вынуждай меня, Лёль.
Я знал: теперь он пойдёт до конца.
— Ну я прошу тебя! — Лёлька сжалась в комок. — Прошу…
Моё заступничество вряд ли пошло бы на пользу, и я молчал. Та-тара-тара-тара-таааа!! — Шнитке просто разрывал голову изнутри. Егорка гудел снаружи, и мне хотелось верить, что даже он против святотатства.
— И я пока — прошу, — отчеканил Тимур.
И подмигнул Кобелине.
И не нажал на курок.
И мохнатый чертяка благодарно взвизгнул в ответ: он понятия не имел, что озверевший мальчик уже — уже! — убил его, последнего из старожилов ненавистной Шиварихи.
Для себя — точно убил.
— Лёлька?
Она молчала.
И тогда он убил Вечного Пса и для нас.
Без последнего предупреждения. Одним движением пальчика. В глаз. Наповал. Как того медведя. Не дрогнув.
Вздрогнули мы с малышей. Дважды: сначала от выстрела, а потом, когда Егор подскочил и победно, как меня, саданул мертвого Кобелину — похоже, тот и при жизни был для него записной дохлятиной.
И меня нагнала ужасная догадка: а не окажись под рукой собаки — наш герой его бы для убедительности расстрелял?