Лёлита или роман про Ё
Шрифт:
Сброшенное столь неадекватным порывом чудовище пыталось спастись, чтобы через миг или четверть часа вернуться и вгрызться в беззащитную плоть снова. И я кидался вдогонку, настигал и лупил по дюймовой хвосторогой мерзости тапком так, будто вколачивал в суковатое берёзовое полено гвоздь-сотку. Лупил, пока супостат не превращался в месиво на линолеуме и в нос не ударял запах протухших шпрот — мёртвые, они пахли шпротами…
Разделавшись с обидчицей, я возвращался к компьютеру, но тут начиналась фантомная чесотка, и я дрыгал ногами уже ежесекундно: мне представлялось, как по ним ползут. И дальше — хуже. По утрам, прежде чем напялить футболку со штанами, я долго и яростно тряс их на вытянутых руках. Я не мог натянуть носка, не вывернув его наизнанку.
Однако страшнее всего было спать.
Я не ложился, не обследовав подушек и не переворошив профилактически всей постели, понимая, что ничего этим не добьюсь — пододеяльник не глухой, они наверняка внутри. И даже улегшись, поминутно открывал глаза: периферическое зрение и сквозь сомкнутые веки время от времени оказывалось правым — ЭТО извивалось в сущих сантиметрах от лица. И в полнейшем уже отчаянии я сметал его подальше от себя, выскакивал из постели и бросался вдогонку — найти и уничтожить. Чтобы одной сволочью, а меньше…
Досадней всего, что кошки мои баталии не касались никоим боком: животина индифферентно дрыхла в ногах и разве что выказывала недовольство дерготнёй. Я воевал с супостатом в одиночку, что ваш Аника. День и ночь, ночь и день… А боящийся спать, опасающийся есть и элементарно трусящий опустить ноги на пол Аника — Аника никакой.
В конце концов я оказывался во власти настоящего невроза и был готов уже ко всему, лишь бы не случилось непоправимого — слово уховёртка означало одно: рано или поздно монстр заберётся ко мне в ухо. А не то и вовсе в ноздрю. И этого я уже не переживу…
Мне рекомендовали дихлофос, но тот скорее уморил бы меня самого или, того хуже, мою пушистую сожительницу. В нестерпимой духоте я шёл на немыслимое — запирал не прикрывавшийся даже на зиму балкон, но пришельцев не убывало: они лезли из-под плинтусов по всему периметру, и было ясно, что где-то под полом у них гнёзда.
Я чувствовал себя этаким Щелкунчиком и в ужасе ждал встречи с царём двухвосток, уповая на скорейший приход холодов — естественного и единственного врага моих единственных и естественных врагов. Так вот: едва ступив в ту избушку, я оказался в царстве того самого царя. Ежелетне преследовавший кошмар настиг меня и в Шиварихе. И я понял, что истинного кошмара прежде и представить себе не мог: тут они просто кишели…
Как и всякий, надеюсь, нормальный человек, я не переношу ни мышей, ни лягушек, ни прочей пронырливой гадости. Но мне было бы легче наткнуться здесь на полчища крыс или змей. Не приятней, но легче. Наверное, это в крови у нашего брата — бояться членистоногих. Помните Войну миров? — с Марса прилетели пауки. А Люди в Чёрном сражались с жуками. Эта агрессивная, слизистая внутри жизнь во все времена виделась сапиенсу самой враждебной.
Даже горстка обычных дождевых червей или совершенно безопасных опарышей могла поднять щетину на моём позвоночнике дыбом. Тут же не горстка правила бал — рой. Они напоминали стадо москитов, облепивших всё нутро избы — печь, стены, лавки… Омерзительная масса пребывала в непрекращающемся движении. Гигантские — вдвое крупнее привычных — двухвостки сновали по слоям товарок, бесстрастно грызя друг дружку. Унылым чёрным инеем осыпались они с потолка. А главное — толстый-толстый слой протеина под ногами откликнулся на моё вторжение знакомым, закладывающим уши хрустом и режущим носоглотку запахом испорченных консервов. И выжившие в устроенной мною давильне тотчас же устремились вверх…
Такой сарабанды я не отплясывал лет двадцать. С самого теплохода, где спьяну и на спор переплясал плюгавого афро-россиянина, мышечная система которого изначально устроена так, чтобы мне, белому, было его, лилового, умереть, а не переплясать. Но я смог, и выжил. И об этом как-нибудь в другой раз…
Скача и отряхаясь, я вырвался вон. Я явственно ощущал, как сотни паразитов карабкаются под джинсой по икрам, да и за шиворот нападало от души. Я чуть не рвал на
себе одежду и соскребал уже впиявшихся в кожу плотоядов. После чего лупил рубахой со штанами об забор, но, сгнивший, тот рассыпался в пыль, и я хлобыстал робой по земле — такая вот дезинфекция.Дезинсекция, то есть…
Дыхание не восстанавливалось: казалось, тварей полны даже лёгкие. Да уж, Деда, земля тебе пухом!.. Что же было в твоей избе, если здесь такое?
В довершение мучил вставший ребром вопрос: а не пойдут ли миллионы по следу? Не придётся ли спасаться от них назад, в лес — в полымя, где этой дряни, может, ещё больше, чем тут?.. И я героически уселся посреди заросшей клевером улицы, пытаясь оставаться во всеоружии. В смысле, в готовности засечь орду и ломануться предупредить. Бегаю-то я пока всё же побыстрее («беги, Форест, беги!»)…
Орда на свет не шла. То ли выжидала, пока свалю, то ли всё ещё угорала над моей чечёткой, после которой можно заслуженно хвастать, что не только негра — самого Святого Витта перетанцевал…
Муравьёв, что шныряли вокруг, я сейчас просто обожал. Муравей — животное полезное!
Но сидеть бездумно я не умел, а думать отвлечённо тем более. И в тщетных поисках клину клина злоключил, что число избушек не случайно, с чем-то этой семёрке полагалось ассоциироваться. И минуту спустя она у меня с чем уже только не ассоциировалась: с чудесами света, с днями недели (они же дни творения мира), с нотами европейской октавы, с цветами радуги, с набором рыцарских доблестей даже — кто забыл, сами вспоминайте… А ещё семь холмов, семь самураев, семь слоников на комоде, семь нянек с семью ложками и ровно столько же невест ефрейтора З… Что у нас вообще за культура такая — чего ни хватись, всего по семь? И всё за семью печатями! И сколько по семь раз ни отмеряй — один хрен семь бед, будь ты хоть семи пядей во лбу!
Нет, доблести — это несерьёзно. Тогда бы были бассейн, шашечная или во что им там полагалось уметь резаться… Нет: доблести — совпадение. А вот чудеса греют. Покойницкая, например, чем не пирамиды? Те же ж мавзолеи, если вдуматься.
Хотя опять стоп: мавзолей в чудесах свой, Галикарнасский… А этот живой уголок тогда что — висячие сады непарнокрылых?.. Фу, бред-то какой…
В общем, ассоциировалось у меня, ассоциировалось, пока не сассоциировалась с числом смертных грехов.
А что: по домику на каждый. Побывал — считай, искупил. Или наоборот. Ну-ка, как их там… Гнев. Зависть. Гордыня. Похоть… Под похоть, например, дом с фотками, подпадает, да?.. Рыбку из пруда! он, сердешный, под что хочешь подпадает — под то же обжорство… Правильно: обжорство, оно же чревоугодие — это уже пять? Два осталось. Этот… ну, этот, как его… жадность — шесть, и…
И?..
И?!!
И, разобидевшись на память сильней, чем волк на ягнёнка, я приказал себе немедля прогуляться ещё в одну избушку. Вот в эту, скажем, напротив. Как-никак тоже крайняя и вряд ли погибельная.
Если только проклятие не переходящее и не шарохается временами из одной в другую.
Ой, хватит уже гадать, иди давай, гроза насекомых!
Моя пятая по счёту и вторая за сегодня западня мало чем отличалась от остальных. Разве бревна от времени совсем уж чёрные, как из каменного угля. И до того прорва приземистая, что, кабы не пара окошек в локоть высотой, сошла бы за амбар.
Прилип я, значит, к одному, а оно словно слюдяное — насквозь промутнело, и ни черта. Ну чего же, думаю, надо ногами.
Прикипевшая к косяку дверь поддалась не вдруг. И то: кто знает, когда сюда в последний-то раз наведывались. За Деда не скажу, но Тимка точно не совался. А я снастырничал и проник.
И чего-то мне опять тошно сделалось. Тошней, чем даже в покойницкой: домик был пуст.
Пуст просто идеально. Ни лежака какого, ни хотя бы табуретки. Печки — и той нет. И пол земляной. И полное отсутствие потолка: сразу крыша, тут и там просвечивающая — кутузка да и только. В одной стене оконца, сквозь которые и изнутри ни рожна не видать, а в двух других ещё по двери.