Ленинский тупик
Шрифт:
“Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!”
Не обошел!
Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.
– Дайте отвес!
У Силантия подогнулись колени. “Отец Серафим, мать…”
Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.
– Кто клал?! Та-ак!.
– Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху.
– Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?
Чумаков показал на Огнежку,
Чумаков скривился, как от зубной боли.
Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.
– Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!
Он сполз на животе со стены, бросил властно:
– Прораба снять!
Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:
– Развелось их! Что ни плешина, то начальник.
Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.
Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.
Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:
– Попомни мое слово - выйдет нам этот корпус грыжей.
Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:
– Я давно жду..
– Как-как?
– Чумаков повернулся к нему.
– Помнишь, Нюрка - то под угол пятак бросила.
5.
Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.
Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.
Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту “Телевидение” вытаскивали черные коробки на треножниках.
Из застрявшей поодаль в рыжей грязи “Победы” выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. “А это… зачем?”
Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене “смотрины”.
Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де , опыт, достигли высот…
Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина:
– Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз… Выручишь?
Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху - кранами, снизу- грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков.
Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет - огненно-красный.
Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин (“успел, расторопный! Ну и шельма!”). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен:
– … Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную… Как почему думаю,
что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь - желто-белого… Чего? .. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит.Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь.
“И поделом мне! Гордыня обуяла… Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию- гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!”.
Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что…
В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее 6абы охали-ахали. Никто не знал,-что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание.
Но сейчас воспоминание не обрадовало.
“Сам и отвес возьмет в руки… Да что отвес!
– перебивает Силантий самого себя.
– Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен…”.
– Тонька!
– Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота.
– Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая - там… Кому говорят!..
Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет…
– С прибытием, значит, - хрипит он, пытаясь скрыть растерянность.
– Очень приятно.
Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном.
– Куда ни глянь - стены. Какая же из них именинница?
Тихон Инякин показал на “капиталку” и потянулся к лежавшему неподалеку топору.
– Извините, меня настилы ждут.
Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: “Не кидай, Тихон!”
Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах.
– Еще не засохло.
– Эт верно, - уныло подтвердил Силантий. “Ославит на весь город”.
Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально!
– Эт верно…
Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами.
– ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего.
– Эт верно!
– покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился.
Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него.
– В норме, вроде.
Генеральный еще раз оглядел кладку - наверху поблескивала медная гирька отвеса.
– Как звездочка горит.
– Эт верно!
– машинально повторял Силантий. Он шагнул вперед, что бы начать горестное повествование по возможности бодрее: так, мол, и так, и на старушку бывает прорушка
Хрущев обернулся к нему:
– Кто сложил?