Ленинский тупик

– Да вы что, слепорожденный?! Не видите того, что вокруг вас происходит? У газетных киосков очереди. Молчуны и те заговорили. И как заговорили! Даже Шураня-маленький,,.

– Ермаков перебил ее нетерпеливо: - Знаю!

Рассказывали, нюрин мальчонка взгромоздился на Нюрины колени, , и произнес певучим, как у Нюры голоском, не выговаривая “р”, слова, которые облетели стройку: “Тетка Ульяна глозится: “Бог накажет! Бог накажет!..” Надо подвести зенитку и сшибить бога. Чтоб никого не бояться”. И Шураня изо всех силенок швырнул кубик в потолок.

– Слышал!
– повторил Ермаков, раздражаясь.- Все теперь умные да смелые. Все! Даже Нюшка!..

Быстро темнело. Похолодало. Скрип Огнежкиных шагов затихал. Чувствуя, что он теряет дружбу Огнежки, и безвозвратно, и не понимая почему (“Не из-за Нюшки же в самом деле!”), Ермаков заторопился следом. Шляпа слетела, он поймал ее на лету, бежал с непокрытой головой, на которую сыпался снег с потревоженных ветвей.

Догнал Огнежку подле самых дверей санатория, схватил за плечо, пробасил, задыхаясь, почти униженным молящим тоном, которого потом не мог простить ни себе, ни ей:

– Огне-эжка! П-пускай я такой-сякой… вообще, по- твоему, идиот… слушаю сердце, приставив трубку не к той стороне груди. Пускай я не смышленее Нюшкиного мальца. Но - вспомни!-кто спас тогда… уф твою затею. И тебя, и Нюшку… всех… Кто возил вам железобетон на собственной спине? А?

Огнежка дернула на себя белую стеклянную дверь. Ермаков придержал Огнежку за руку:

– Ты еще не знаешь всего! Слушай…

Но дверь за Огнежкой захлопнулась. Ермаков грохнул кулачищем по дверному косяку.

2.

Новость, о которой Ермаков не успел рассказать Огнежке, на стройке узнали через неделю. Ермаков в конце концов сдал в строительном институте последний, “застарелый” экзамен и получил звание инженера-строителя. Одолеваемый поздравлениями, Ермаков быстренько осенял пришедших к нему прорабов-практиков своим дипломом в синей, с золотым тисением корочке, как иконкой, и произносил веселой скороговоркой:

– Выбирайте сами, куда путь держать, прорабы милостью божьей. В студенты-заочники или в печники. Бьет час!..

Прорабы брали диплом в руки, разглядывали. Чумаков даже понюхал его, вздыхая.

Вечером ермаковский вездеход с праздничным флажком на радиаторе возил прорабов, приглашенных к Ермакову “на пирог”. Последним, в одиннадцатом часу, он доставил Игоря Ивановича и Чумакова, задержавшихся на заседании комиссии по трудовым спорам.

Поздних гостей встретила дочь Ермакова Настенька, полненькая хохотушка, баловень прорабов.

Игорь Иванович засмеялся, глядя на нее. Вспомнились пионерские годы, когда он наряжался в праздник урожая пшеничным снопом и куролесил у пионерского костра, теряя колючие, торчавшие в разные стороны колоски.

Широкая, круглая, в шелковой кофточке соломенного цвета, Настенька пританцовывала в прихожей, как праздничный сноп. И запах от ее светлых волос исходил какой-то солнечный, пшеничный, словно Настенька прибежала открывать дверь откуда-то из жаркого летнего дня.

Игорь Иванович обхватил Настеньку окоченевшими на морозе руками, вскричав как мальчишка: - Здравствуй, лето!

Чумаков вслед за ним вскинул Настеньку к потолку, но тут же опустил на пол, хоронясь за спину Игоря Ивановича, и пробормотал:

– А вот те и зима… . .

В прихожей появилась мать Ермакова, Варвара Ивановна, неулыбчивая, могучей ермаковской стати женщина, в черной, до пят юбке старинного покроя и в нарядной кофте свекольного цвета. Кофта, видно, привезенная сыном из заграничной командировки, была застегнута глухо, до подбородка. Для этого Варвара Ивановна пришила у ворота дополнительную пуговицу, которая отличалась по форме от всех остальных. Но что поделаешь! Приподняв юбку (чуть приоткрылись ее ноги в шерстяных чулках, без туфель. “Староверка, что ли?” - мелькнуло у Игоря ), Варвара Ивановна выглянула на лестничную площадку, спросила голосом озабоченным, почти встревоженным:

– Боле никто не идет?
– И, отыскав взглядом Чумакова, строго спросила у него, почему он один.
– Рябая твоя Даша или хромая, что ты ее стыдишься? .

Она прошла мимо Чумакова-, непримиримо шурша юбкой и сказав вполголоса:

– Каков поп, таков и приход.

Смысл этих слов стал понятен Игорю Ивановичу позднее, когда большинство гостей разошлось и в комнатах кроме Игоря остались лишь близкие друзья Ермакова: Акопян с дочерью.

Огнежка не хотела приходить, за ней послали вездеход - да несколько прорабов, с которыми Ермаков клал стены четверть века.

Притихнув, слушали “Болеро” Равеля, - Ермаков предпочитал его всем речам и танцам; потом кто-то выдернул шнур радиолы.

Посередине комнаты остановилась Варвара Ивановна, огляделась и произнесла побелевшими губами:

– Вот что, дорогие… Здесь чужих нет… Хочу спросить вас… По совести поступает Сергей или нет? .. Я Прова не спрашиваю, - она кивнула в сторону Чумакова, - он сам такой. Но вы,.. вы все… скажите.
– На лице ее выражались и стыд и решимость преодолеть этот стыд.
– Почему Сергей свою не приглашает? Есть у него на примете. Сам говорил. Почто от матери прячет? Или ей наш праздник не праздник?.. Иль, может, она - ни сварить, ни убрать?.. Или он к чужой жене прибился? А? Не может того быть! Ермаков он! Краденым не живет… Почто ж тогда от матери прячет? От Настюшки прячет? Или мы рожей не вышли? Тогда… вон! Иди к своей…

Игорь Иванович заерзал на стуле. Надо было что-то сказать, успокоить Варвару Ивановну, что ли.

Ермаков начал багроветь. Краснота выступила из-под крахмального воротничка. Поползла вверх. Вот уже поднялась до подбородка.

От баса Ермакова в комнате тенькнули стекла:

– Едем! Раз такое дело, -едем!
– И подхватил мать под локоть.
– К моей! Все едем! Вызывай такси, Чумаков!

Чумаков поднялся из-за стола и, неестественно выпрямившись, животом вперед, прошел в прихожую. За ним еще кто-то.

Игорю Ивановичу стало не по себе. Что за дичь? Врываться полупьяной компанией ночью в незнакомый дом, поднимать с постели женщину…

Но еще раньше, чем Игорь Иванович собрался это высказать, за его спиной прозвучал гневный голос Огнежки:

– Никто никуда не поедет! Что это за купеческие причуды? Что за хамство? Я о вас была лучшего мнения, Сергей Сергеевич. Захочу - в чулан запру, захочу - перед всем миром в ночной рубашке представлю, так, да?

Игорь Иванович оттянул ее за руку назад, сказал Ермакову недовольно: - Лучше бы сюда пригласить. Ермаков усмехнулся, покачал головой: