Ленинский тупик

Но разобраться ему было, по-видимому, недосуг. Как только произносилось слово “пика”, скрипучий, с металлическими нотками голос Инякина начинал звучать, как глушитель: - Переходим к корпусам треста Моссетрой номер четыре.

– Букового-то… букового паркета нет!
– все еще пытался докричаться до своего отчаявшийся Анкудинов.
– Сырой, из сосны, ставить чистое преступление. Вот и пика.

Глушитель покрыл его голос:- Двадцать восьмой квартал. Больничный корпус намечен к первому июля… Как так не успеете?!

Игорь Иванович пригнулся к Огнежке, чтобы сказать ей, что, по-видимому, к Инякину нет смысла обращаться. Он не произнес ни слова, увидев руки Огнежки, лежавшие на ее коленях. Худые, обветренные руки ее. со сплетенными пальцами были заломлены.

16

Ночью Огнежке приснилась вращающаяся дверь, из которой один за другим выскакивали управляющие трестами. Они разевали рты,- видно, хотели что-то объяснить, может быть, предложить иные сроки. Но дверь нестерпимо резко, инякинским голосом, скрипела: “Давай-давай!” Управляющие не мешкали. Замешкаешься- наподдадут сзади так, что вылетишь на улицу, сам в одну сторону, портфель - в другую. Огнежка приостановилась на мгновение, чтоб объяснить гибнет новая бригада… Дверь отшвырнула ее на мостовую…

Огнежка проснулась с гнетущим ощущением своего бессилия. Вчера их даже не захотели выслушать… Она окликнула отца. Отец уже ушел. Огнежка быстро оделась, разогрела кофе. Выйдя из дома, остановилась возле подъезда в нерешительности.

В ночи светился опоясанный пятисотсвечовыми лампами корпус. Ее корпус. Лампы всегда вызывали у Огнежки представление об иллюминации. О празднике… Она знала: там ждут ее. Ждут вестей. Не в силах идти туда, Огнежка свернула в трест.

– Где Некрасов?
– спросила она секретаршу Ермакова.Та пожала плечами.

– А Ермаков?

– Здесь.

Огнежка переминалась с ноги на ногу. Секретарша подняла голову от стола:

– Идите, идите, Огнежка! Он сегодня какой-то необыкновенный. Двум прорабам разрешил отпуск летом.

Секретарша у Ермакова новая. Ермаков долго уговаривал ее, вдову академика архитектуры, с которым, Ермаков был некогда дружен, поработать у него годик “для исправления манер”.

Огнежка никогда бы не поверила, если бы не видела сама, как действовала на людей эта дебелая дама, почти старуха, являющаяся на стройку в платьях строгого покроя, с неизменным кружевным воротничком немыслимой на стройке белизны. При ней никто - и прежде всего Ермаков - не смел не только садануть “лошадиным матом” - об этом и речи быть не могло, - но и голоса-то повысить… Старики каменщики называли ее графиней Шереметевой и, входя в трест, тщательно, с мылом и щеткой, мыли руки: “графиня” имела обыкновение протягивать свою белую и пухлую руку; удерживая в ней чьи-либо немытые, в краске или кирпичной пыли, пальцы, покачивать головой…

“Нынче в трест идешь как в церкву, - жаловался Огнежке Тихон Инякин.
– Сапоги и те час моешь…”

А Огнежке почему-то были противны манеры секретарши, они казались ей надменными, барскими… “Зачем ее посадили сюда?
– подумала она.— Чтоб на весь свет слава пошла: Ермаков перестраивается, кепок с голов не срывает, простых людей зауважал… С каждым-де в его приемной на “вы” и “пожалуйста”… Все для вида, пыль в глаза пустить. Заслонить свежим кружевным воротничком грязь Чумакова…”

– Идите, идите, - повторила секретарша Огнежке, которая повернулась к выходу.
– Он сегодня, мало сказать, в духе… Таким я его еще и не видела.,. Куда же вы?!

Ермаков и в самом деле никогда еще не был таким мягким и сдержанным, как сегодня. Он даже бранил людей с улыбкой приязни к ним, даже водопроводчика-рвача и пьяницу - не выгнал из кабинета, как обычно, а кивнул ему на прощание и пожелал скорейшего вытрезвления. И лишь когда тот вышел, Ермаков нервно повел плечами и подергался, точно на нем был костюм, не по нему сшитый, узкий в груди, с короткими рукавами, - казалось, из-за этого Ермакову и руки приходилось держать под столом.

Похоже, Ермакову не терпелось скинуть с себя этот связавший его движения костюм, но он продолжал сидеть в кресле, складывая руки на животе и улыбаясь всем, кто входил в его кабинет.

Ермаков готовился звонить Зоту Ивановичу Инякину, Инякину-младшему. Молить о железобетоне…

Вспыльчивый и резкий, Ермаков опасался: как только Зот Иванович откажет, он, как уж не раз бывало, нагрубит ему и тем окончательно погубит Огнежку и все ее начинания, поразившее его, Ермакова, своими возможностями… Чтоб не сорваться, не накричать на собственное начальство, Ермаков с утра, что называется, “брал разбег”…

Проводив очередного посетителя, Ермаков, в который уж раз, взглянул на телефонную трубку. Ее прохладный глянец неизменно вызывал в памяти какое- либо столкновение с Зотом Ивановичем. Ермаков клал трубку на рычаг и… принимал еще одного посетителя- “для дополнительного разбега.”

К полудню от насильственной улыбочки у Ермакова свело скулы. Если когда-либо он проштрафится, его следует не в тюрьму засадить, а в какое-нибудь посольство. Хуже каторги!

Но как иначе достать железобетон? Вчера он обзвонил, наверное, всех знакомых ему управляющих трестами, не даст ли кто взаймы перекрытий… Одни, как он и предполагал, изображали из себя сирот казанских (“последний кусок доедаем!”), другие рады были бы оказать услугу Ермакову, да сами сидели у разбитого корыта; третьи, выслушав, отвечали мрачновато - насмешливо: “Отдай жену дяде…”

Большие надежды Ермаков возлагал на Чумакова, но тот словно с цепи сорвался, заорал исступленно в телефон, что он скорее на рельсы ляжет, чем “этой хвостатой помогет. Облаила меня и умчалась, стервь не нашего бога!”. И, что уж вовсе было не похоже на Чумакова, добавил: пусть хвостатая на том корпусе хоть стены крушит шар-бабой! Он, Чумаков, и не шелОхнется!..

.Ермаков швырнул трубку на рычаг, чтоб не наговорить Чумакову злых слов, и снова потянулся к белой пуговке звонка.
– Следую… - зарычал секретарше и, спохватившись, повторил умиротвореннее: - Следующий!

Приняв всех посетителей, Ермаков наконец настроился: на мирный лад, - по его мнению, настолько, что мог бы уже спокойно побеседовать хоть с самим сатаной. И лишь тогда набрал номер Инякина-младшего.

– Зот Иванович!.. Как здоровьице? Решился я оторвать, вас от государственных дум. (“Не иронизируй, идиот!”} Понимаете, Зот Иванович, какая штука. Квартальный лимит железобетона мы съели за месяц и десять дней… Ну да, комплексная бригада. Ваше детище. Содрали они с меня последнюю рубаху. Чудеса показали. Цифры знаете?.. Хорошее вы дело поддержали, а я недооценивал. (“Так держать!”) Размаху .у меня не хватило. Чувства нового. (“За это, пожалуй, даст”.) Нe проявил я государственного подхода, (“Даст, пес его разорви!”) Подкормите, Зот Иванович, свое детище?

В трубке долго, - похоже, ошеломленно,- молчали. И немудрено. Не сразу признаешь за голос Ермака вот это ублаготворенное и вместе с тем нетерпеливое урчание медведя, в мыслях своих уже забравшегося на пасеку.

Наконец послышался настороженный, глухой голос Инякина-младшего: -Нет железобетона, Сергей Сергеевич. У меня уже был твой… Некрасов. Ни одного куба1 -И, видно опасаясь, что таким ответом он отбросит дружелюбно протянутую ему - в кои-то веки!
– руку Ермакова, Инякин внезапно зачастил скороговоркой Тихона, своего старшего брата: - Сегодня у нас семейное торжество, Сергей Сергеевич. Отцу нашему восемьдесят. Как водится, отмечаем.,. Обещал быть… - он назвал фамилию са-мо-го… председателя Моссовета.
– Приезжай - встретишься с ним в неофициальной обстановке. Думается, это лучший выход.