Ленька-карьерист

— Это… это все нам? — спросил он тихо, обращаясь ко мне.

— Вам, — подтвердил я. — Ты теперь на стройке работать будешь, в тресте «Мосстрой». Пока разнорабочим, а там видно будет. Руки у тебя золотые, не пропадешь.

— Разнорабочим… — повторил он, но в его голосе не было разочарования. Была радость. — Да я хоть землю рыть буду! Ленька… я… я не знаю, как тебя и благодарить.

— Брось, — отмахнулся я. — Старые друзья на то и нужны, чтобы помогать.

Его брат и сестра, осмелев, уже носились по пустым комнатам, их звонкие голоса разносились по квартире, наполняя ее жизнью. Игнат смотрел на них, и на его простом, обветренном лице было такое счастье, что мне стало тепло на душе.

Вечером мы сидели на ящиках вместо стульев, пили чай из жестяных кружек и ели хлеб с салом, который Игнат привез с собой.

— Ты, Ленька, вон как поднялся, — говорил он, с удивлением глядя на меня. — В ЦК работаешь, большие дела делаешь. А я что? То тут, то там… Думал, так и буду на заводе груз таскать до старости. А теперь… теперь я тоже хочу. Учиться хочу. На строителя. Чтобы не просто груз таскать, а дом построить. По-настоящему.

Его глаза горели. Мой успех, о котором он, конечно, знал лишь по слухам, стал для него не поводом для зависти, а мощнейшим стимулом. Он увидел, что даже простой парень из Каменского может добиться всего, если есть голова на плечах и желание.

— Это правильно, Игнат, — сказал я серьезно. — Учиться не поздно никогда. Осенью начинается новый учебный год. Поработаешь пока, осмотришься. А к осени я тебя устрою на рабфак строительного института. Будешь днем работать, а вечером учиться. Тяжело, конечно, но я как-то справился.

— Правда? — с надеждой посмотрел он на меня.

— Правда, — твердо ответил я.

В тот вечер, возвращаясь к себе в казенную комнату, я думал о том, что, возможно, это и есть самое главное. Не сложные интриги в коридорах власти, не борьба за посты и влияние. А возможность вот так, просто помочь хорошему человеку, дать ему и его семье крышу над головой и путевку в жизнь. Это было что-то настоящее, что-то осязаемое. И это давало мне силы ждать, чтобы не сдаваться в той большой, невидимой войне, которую я вел.

* * *

Весна 1930 года пришла в Москву неохотно, то и дело отступая перед прорывавшимися откуда-то с севера вьюгами. Но к Первомаю город преобразился: его вымыли автомашинами, украсили алыми стягами и портретами вождей, устроили клумбы, и даже воздух, казалось, стал праздничнее и чище. В эти дни, когда всякая интрига волей-неволей ставилась на паузу, я получил неожиданное приглашение. Мне позвонил Моисей Ааронович Гинзбург.

Откуда-то узнав мой номер, он поздравил меня с праздником, спросил об успехах ЭНИМСа и, как бы между прочим, пригласил зайти к нему в гости. «Просто так, по-соседски, на чашку чая, — говорил он. — Вспомним старые времена, наше Каменское. Дора будет очень рада вас видеть». Его голос в телефонной трубке был обходительным и дружелюбным.

Я сразу понял, что это вряд ли просто дружелюбный жест. Все же мои успехи весьма заметны, да и то, что’пододвинул' в свое время некоего «Гольцмана» тоже не могло пройти мимо внимания еврейской общины. Но почему бы и не принять столь любезное предложение?

— Конечно, Моисей Ааронович, — ответил я. — С удовольствием. Мы придем.

Я намеренно сказал «мы»: ведь я собирался прийти на эту встречу с Лидой. Надо вводить ее в круг моих знакомств, чтобы ее не считали «случайной подругой».

Квартира Гинзбургов на Тверской дышала тем уютом, который не купишь ни за какие деньги: уютом крепкой, дружной семьи. Пахло свежей выпечкой и корицей. Нас встретили как самых дорогих гостей: сам Моисей Ааронович, глава дома, светился радушием, а его жена Сара, полная, добродушная женщина с умными, немного печальными глазами, тут же взяла Лиду под свое крыло.

— Лидочка, деточка, как же я рада! — заворковала она. — Пойдемте на кухню, я вам покажу, какой у меня получился яблочный штрудель. А мужчины пока поболтают: у них наверняка есть о чем потолковать.

Это было сделано так естественно и непринужденно, что отказать было невозможно. Сара увела Лиду, будто бы отрезав ее от меня стеной своего гостеприимства, а я остался в гостиной с Гинзбургом, Нюсей и Дорой.

Нюся превратился в высокого, нескладного, стеснительного подростка, немного угрюмо посматривавшего на меня из-под густых черных бровей. А Дора… Мне лишь еще раз пришлось заметить, как же она повзрослела. Та худенькая девочка, сбежавшая из разгромленной бакалейной лавки, превратилась в яркую красивую девушку. Высокая, стройная, с густыми темными волосами, уложенными в модную прическу, с умными карими глазами, в которых таились искры огня. На ней было простое, но очень элегантное длинное шелковое платье, подчеркивающее ее точеную фигуру.

Моисей Ааронович, немного поговорив со мной об общих знакомых, вдруг вспомнил, что «надо помочь моей Сарочке» и оставил нас. Нюся и так почти не поддерживавший общий разговор, тоже куда-то испарился, и мы остались с Дорой наедине. Нетрудно было догадаться после такого, кто именно стоял за организацией этой встречи.

Мы сидели на диване и некоторое время молчали. Тишину нарушало лишь тиканье старинных часов в шкафу.

— Ты сильно изменился, Леня, — наконец произнесла она низким и бархатным голосом. — Стал другим. Взрослым. Очень серьезным.

— Время меняет всех, Дора, — ответил я.

— Не всех, — она покачала головой. — Некоторых оно ломает. А тебя — закалило. Я… я часто вспоминаю тот день. В Каменском. Если бы не ты, нас с Нюсей уже не было бы.

— Любой на моём месте поступил бы так же.

— Нет, — твердо сказала она, и ее взгляд стал пронзительней. — Не любой. Только ты. Ты всегда был таким. Даже мальчишкой. Всегда брал на себя больше, чем другие.

Она помолчала, собираясь с духом.

— Леня, я хочу, чтобы ты знал… Я знаю, что у тебя сейчас есть Лида. Она хорошая девушка, и я вижу, что ты ее любишь. Но я хочу сказать тебе правду.

Она посмотрела мне прямо в глаза, и в их темной комнате я увидел такую решимость, что мне стало не по себе.

— Я люблю тебя. Любила всегда, с того самого дня. И я хотела бы быть с тобой.

Это было сказано прямо, без кокетства, без ужимок. Я молчал, не зная, что ответить.

— Я понимаю, что сейчас это невозможно, — продолжала она, и в ее голосе не было ни капли обиды или упрека. — Я не собираюсь ничего разрушать. Но я хочу, чтобы ты знал: я готова ждать. Сколько потребуется. И если однажды тебе понадобится помощь, совет или просто друг, который никогда не предаст — ты всегда можешь рассчитывать на меня. И на моего отца. Для нас ты всегда будешь самым желанным гостем в этом доме. Наша семья в долгу перед тобой, и мы этот долг никогда не забудем.

Она протянула мне свою руку, коснулась моей руки своими нежными прохладными пальцами.

— Просто знай это, Леня. Помни.

В этот момент с кухни донеслись смех Лиды и голос Сары. Дора мягко высвободила свою руку. Ее лицо снова стало спокойным и приветливым, словно и не было этого краткого, но невероятно острого разговора.

Когда тяжелая дубовая дверь квартиры Гинзбургов закрылась за нами, мы на несколько мгновений оказались в тишине и полумраке лестничной клетки. Эта тишина была оглушительной после гостеприимного, теплого шума в их доме. Мы молча спустились по широкой мраморной лестнице, и наши шаги раздавались гулким эхом.