Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Председатель профкома ушел звонить; вернулся минут через десять, улыбаясь своими вытянутыми чайником Тубами.

— Валяйте, ребята. Курзенков обещал куда-нибудь сунуть. Вот вам его адресок.

«Еще новость: сунет куда-нибудь», — подумал Леонид. Речь-то завели о кондитерской фабрике «Большевик». Не хватало еще попасть на дровяной склад — полакомиться березовым поленом. А то на сортировку утильсырья. Вот теперь выкручивайся.

Ехать надо было далеко, в Замоскворечье, в Малый Фонарный переулок. Собранный, верткий, всегда куда-то устремленный, Шатков любил действовать, не теряя времени, и тут же потащил вдруг помрачневшего Осокина на трамвай.

Они стояли на площадке прицепа, Леонид смотрел на серую от низких облаков реку, на громадный тускло-золотой купол храма Христа Спасителя и думал: а что, если он зря икру мечет? Ведь неизвестно, куда и зачем ходила вчера Алла с Курзенковым. Вдруг по делу? Курзенков студент института, человек с влиянием, — мало ли чем может помочь? Согласился же он устроить их с Ванькой на поденку. И опять с новой силой грызли его сомнения: нет, все-таки здесь что-то нечисто.

Мелькали кривые замоскворецкие переулки, почерневшие многоэтажные купеческие хоромины, старинные приземистые магазинчики с железными дверями, палисадники в бордовых георгинах, золотых шарах, новые длинные бараки, крытые толем. Как здесь непохоже на центр города! Два квартала «художникам» пришлось еще идти от трамвайной остановки.

Вот и двухэтажный кирпичный домик, невзрачный, с обитым углом, тесный двор, покосившиеся дровяные сарайчики, голубятня, белье на веревке. Полутемная лестница с запахом щей круто вела наверх, где жил Курзенков. Комната у него была небольшая, очень светлая, хорошо обставленная. Леонида, привыкшего к стандартной меблировке рабочих квартир, она удивила. Нигде не было кровати, подушек. На чем же спит хозяин?

Извини, Илья, — заговорил Шатков. — Это нас насчет тебя рабфаковский профком надоумил. Ну, мы вспомнили: добровольный шеф — и поехали. Много времени не отнимем.

Что за разговоры, ребята, — приветствовал друзей Курзенков, крепко пожимая им руки.

Он был по-домашнему — в коричневой пижаме в узкую синюю полоску. Такие пижамы беспризорник Ленька Охнарь видел лишь на пассажирах спальных вагонов, на курортниках в приморских городах: и тех и других он привык считать нэпманами и всегда мечтал обокрасть. Поэтому пижама Курзенков а заставила Леонида глянуть на ее хозяина с новой точки зрения. Правда, они и прежде не испытывали влечения друг к другу, но Леониду в первые дни нравился отзывчивый студент театрального института, он помнил его помощь с матрацами, его нажим на директора Краба, когда встал вопрос о ночевке в аудитории.

Заметив в Третьяковской галерее, как «липнет» Курзенков к Алле, а затем увидев их на Мясницкой у Главного почтамта, он незаметно для себя стал искать в студенте отрицательные черты и теперь почти обрадовался обстановке комнаты, пижаме. «Ишь, буржуем живет», — подумал он, чувствуя себя раздавленным окружающим комфортом, В душе Леонид понимал, что неправ, просто Курзенков культурнее его, материально обеспечен и пользуется обычными московскими удобствами, но это его лишь больше взвинчивало. Боясь выдать свое состояние, Леонид старался быть насколько можно приветливым.

— Садитесь, — указал им Курзенков на два мягких стула, обтянутых канареечным плюшем.

Держался он, как всегда, просто, но и в этой простоте Леониду чудилась важность. Или он уже слишком стал «цепляться» к студенту?

— Приспичило, ребята? — дружески улыбнулся Курзенков.

— То-то и беда, что приспичило, — засмеялся Шатков, коротко и энергично вздернув плечами, махнув небольшой рукой. В каждом движении его чувствовалась скрытая нервная сила.

Совсем не вовремя нам это подкатило, — проговорил Леонид, чтобы сказать хоть слово, а сам подумал, что в тоне Курзенкова проскользнула снисходительность.

— Ничего. Народ вы молодой, крепкий, авось и на работе не заснете, и на экзаменах не подкачаете.

Курзенков ничем не дал понять, что устраивать рабфаковцам да еще «художникам» временную работу — совсем не его дело, на это существует местный профком. Он только сказал, что его помнят на некоторых предприятиях и сейчас он попытается с каким-нибудь из них связаться.

— Работа есть на кондитерской фабрике «Большевик», — сказал Шатков. — Мне ребята говорили.

— Сладкого захотелось? — пошутил Курзенков.

— Горького.

Полистав красивую записную книжечку, Курзенков стал звонить в фабком. Леонид исподтишка жадно оглядывал квартиру и думал: а где же кровать? Со стены спускался, красный пушистый ковер в черных крученых узорах, покрывал полуторную тахту. Шифоньер отсвечивал зеркальной дверкой, и блик от нее падал на круглый лакированный стол с красным новеньким патефоном. Веером висели портреты бритых актеров, всюду стояли фарфоровые безделушки, флаконы с духами. Леонид долго разглядывал одну очень изящную статуэтку. Статуэтка изображала танцующую балерину в пачке, с высоко поднятой ножкой. Обеими руками придерживая балерину за талию, над ней низко склонился партнер: казалось, вот-вот поцелует.

«А что, если здесь у него была Алла? » — подумал Леонид. И вся обстановка вдруг приобрела для него совершенно другое значение. Конечно, в такую квартирку девушка охотнее пойдет, чем в аудиторию с матрацами на полу или даже в общежитие. Совсем молодой парень, а уже комната в Москве. Интересно, папаша достал по блату или просто снимает сынку? Да и барахлишко куплено не на студенческую стипендию. Вон Прокофий Рожнов — поэт, тяжелую житуху мыкал, а в общежитии казакует. Что он, меньше имеет права на внимание? Некому за него словечко замолвить в горсовете...

— Председателя нет? — в то же время слушал он голос Курзенкова. — В райком вызвали? А заместитель? Можно его на минутку? Кто просит? Из профкома театрального института.

С минуту в телефонной трубке слышался легкий шум, стоявший где-то там далеко, в фабричном комитете «Большевика». Затем, видимо, кто-то ответил, потому что Курзенков полностью представился, заговорил с какими-то новыми, рокочущими и в то же время простоватыми нотками. Леонид, как и Шатков, с волнением навострил ухо.

—... Я вас понимаю, товарищ Пигалев. Но ребята совсем подбились. Попросту говоря, им шамать нечего. Поступают к нам в институт... очень способные. Через несколько лет будете ими любоваться на сцене Малого, Камерного. Да, да! — Курзенков весело, сообщнически подмигнул «художникам»: мол, вот за кого вас приходится «продавать». — Что вы, говорите — водка? Поллитровку пронесли? Бе-зо-бра-азие! Ну, эти не такие. Что вы! Эти и нюхать ее не могут, сразу рвет. Ха-ха-ха! Кроме сельтерской, ничего. Вам? Хорошо. Благодарствую. Понимаю, понимаю. Ладно. — Он опять раскатился чуть рокочущим, театральным смехом. — Право слово, можете их там же в монахи записать.